Борис Горбатов - Собрание сочинений в четырех томах. 1 том

— Это мировой парень! — восклицал Семчик. — Теперь таких нет. Теперь все шкурниками стали. Все в школы лезут.

— Учиться надо! — пробормотал Алеша, но Семчик его перебил:

— Если все пойдут учиться, кто тут работать будет? А вдруг банда налетит? Нам бойцы нужны.

Алеша не стал спорить, но про себя думал свое.

— Учиться... — ворчал Семчик. — « Я замечаю: обабились наши комсомольцы. Жениться стали. По частным квартирам расползаются. Дай сейчас тревогу — всю ночь придется собирать ребят. Да и не соберешь! Многие жен не бросят... Не нравится мне это!

Они распрощались, условившись завтра снова встретиться в укоме.

Уже в сумерках Алеша добрался домой на Заводскую и постучал в окно, как всегда — три раза. Вся семья выскочила на этот стук и, как почетного гостя, провела Алешу в дом. Пока он мылся и переодевался, его забрасывали вопросами.

— Много видел, — отвечал он, фыркая под умывальником. — Хорошая жизнь начинается, мать. Шахты пускают — видел. Заводы работают — видел. Поля...

— А пшеница?

— И пшеница, мать...

— Дай-то бог...

Отца Алексей даже не узнал: совсем помолодел отец.

— Он опять в цехе работает, — радостно шепнула мать. — Завод-то ведь пускают.

После трех месяцев скитаний Алексей снова лежал на своей кровати, под родительской крышей. Он долго не мог уснуть. Вся его короткая жизнь прошла здесь, между сундуком и кроватью. За три месяца он видел больше, чем за всю свою жизнь. Он жалел теперь, что так коряво разговаривал с Кружаном. Надо было прийти и сказать: «У меня желание работать, как добрый паровоз. Я что хочешь буду делать. Я умею кой-чего». И Кружан сразу двинул бы его в дело.

Алеше представлялось, что Кружан сидит в горкоме, как в штабе или как в нарядной на шахте. К нему приходят люди, а он дает им наряды. Одному говорит: «Вали, создавай школы — готовь инженеров», другому: «Вали, пускай заводы!» Лихорадочная, бурная деятельность кипит в горкоме! Вот как себе представлял комсомол Алеша.

Утром отец осторожно спросил его:

— Ты что собираешься делать?

— Учиться собираюсь, — решительно ответил он.

— Учиться вечером можно, — пробурчал отец. — У нас ребята вечером учатся.

— Днем работать пойду. Ясно.

Отец, уже одетый в замасленную спецовку, топтался у двери.

— Кабы ты захотел, — робко пробормотал он, — я бы тебя к себе в цех взял. Я говорил с людьми... Да ты все в ученые лезешь...

— В цех? — взволнованно закричал Алеша. — Пойду в цех. С радостью!

— Ну? — удивился отец. — А я думал... — Он радостно улыбнулся. — Значит, завтра и на работу...

Мрачная тишина повисла теперь над нашей прежде веселой и дружной комнатой в коммуне. Все ходили какие-то не то злые, не то сконфуженные, друг друга избегали. Разве это бывало когда-нибудь среди комсомольцев?

— В чем дело, хлопцы? — сказал я однажды, не стерпев. — Ведь ясно же, что история с Юлькой — сплетня. Зачем же нам меж собой ссориться?

Но дело было уже не в Юльке.

Сережка Голуб вспомнил, что еще весною Костя Бережной обругал его «тунеядцем». Бережной вспылил и заявил, что ему действительно надоело кормить всю коммуну. Он служил в совнархозе и зарабатывал больше всех. Кроме того, ему присылали из деревни.

— Мне надоело это!

— Надоело? Ах, надоело? — взвизгнул Бенц. — Может, тебе и в коммуне жить надоело?

— Может быть, — « отрезал Бережной.

Через два дня Бережной нашел себе комнату и ушел от нас, унося на плече своем тяжелый, обитый железом сундук. Он шел, пыхтя, сгибаясь под своею ношей; в дверях он никак не мог пролезть, но никто не вызвался ему помочь.

Мы переглянулись.

— Ну! — произнес Бенц. — Кто следующий?

Следующим, к нашему огромному удивлению, оказался Сережка Голуб. Он пришел за вещами не один. Пухлая, краснощекая и голубоглазая девица вошла за ним, держа его за руку.

— Женюсь, ребята! — сказал Голуб смущенно. — Вот невеста. Будьте знакомы.

Невеста, жеманясь и хихикая, подала нам руку.

— Где ты подцепил такую? — спросил я Сережку шепотом.

— В Заречье, — пробормотал он.

Заречье было предместьем города. Мясники, шорники, конеторговцы жили там. Вот куда, значит, угодил Сережа.

Я свистнул.

Сережа взял свой узелок, шинель, перекинул через плечо пару хороших хромовых сапог и пошел к двери.

— Ну, прощайте, — сказал он, остановившись и грустно глядя на нас. — Эх, жили же мы, малина-ягодка, ребята дорогие! Не жить так никогда! — Он словно прощался с жизнью. Потом совсем тихо добавил: — Бувайте. — И ушел.