Константин Лебедев: Дни испытаний

Заметив это, Борис лукаво улыбнулся, но вскоре сделался снова серьезным. Перемешав жидкости, он освободил кружки, ополоснул водой из чайника и снова поставил на стол. Ковалев уже не следил за всем, что происходит, и, когда на его плечо легла рука Бориса, невольно поднял нахмуренное лицо, намереваясь, повидимому, надерзить.

— Может быть, со знакомством… — услышал он осторожное предложение.

— Я — что ж… Я — пожалуй.

После второй порции Ковалев нашел, что смесь, приготовленная Ростовцевым, очень вкусна, и выразил сожаление, что бутылка уже опустела.

— Ты, Борис, хороший парень. Я тебя встретил неважно, ну, да ты не сердись. Кто старое помянет… знаешь? А у меня — тоска. Через эту тоску я и младший лейтенант до сих пор. Кто со мной кончал, пишут: кто старшим лейтенантом, кто капитаном, а один майором ходит. А я все младший.

— Так ты не пей, — в тон ему ответил Ростовцев.

Новые друзья закурили.

За окном темнело. В комнате стало мутно от сумерок и табачного дыма. Ростовцев попытался зажечь свет и несколько раз щелкнул выключателем. Ковалев, следя за его попытками, махнул рукой и сказал:

— Брось, все равно не зажжется. На станции топлива нет.

Ростовцев сразу вспомнил, где он находится. Там, откуда он приехал, были и топливо, и свет.

Ковалев поднялся и, пошатываясь, достал из–под кровати хитроумное приспособление, составленное из двух консервных банок и фитиля.

— Лампа «Чудо», — произнес он торжественно, водрузив на стол сооружение. — Да будет свет!

Лампа «Чудо» долго не хотела зажигаться. Пришлось употребить булавку, чтобы расправить фитиль. Только после этого она нерешительно выпустила вверх коптящий язык пламени, подмигнула по–свойски кому–то и, наконец, успокоилась.

— Фронтовое изобретение, — кивнул Ковалев в сторону «Чуда». — Еще в землянке зажигал, когда в обороне сидели.

— И давно ты воюешь? — спросил Ростовцев, понимая, что к Ковалеву надо обращаться на «ты».

— Да уж поболее года, — ответил тот. — За это время всего испробовал. Но самое тяжелое — это отступать! Проходишь, бывало, через деревеньку, свою, русскую деревеньку, и сердце коробом ведет. Люди на тебя смотрят, как на защитника, а ты уходишь. Идешь, и глаза не знаешь куда девать. Так бы вот взял и провалился сквозь землю. Совестно!.. Ну, зато последнее время дали мы немцу! Как нажали, так сотни две километров и гнали, не останавливаясь! Вот это война! Вот это по–моему!

Ковалев заметно воодушевился, вспомнив прошлые дела. Но вдруг он понизил голос до шопота и, нагнувшись, таинственно спросил Ростовцева:

— А слышал, куда нас теперь отправят?

— Нет, а что?

— Говорят, будем воевать на севере, в Карелии. После отдыха перебросят туда. А здесь, дескать, и без нас справятся.

— Откуда ты знаешь?

— Земля слухом полнится, — неопределенно ответил Ковалев и, помолчав, добавил: — Об этом все говорят.

Ростовцев нахмурился. Он подумал, что мало хорошего в том, что секреты так быстро перестают быть секретами, и обратил внимание своего собеседника на это обстоятельство. Тот равнодушно махнул рукой и заявил:

— А чего ж тут удивительного? Писаря–то в штабе ведь ребята свои. Языки им не завяжешь…

— Это и плохо, — возразил Ростовцев. — Вот потому вы и отступали, наверно, что языки кое–кому не прижали.

— Чудной ты человек, — снова махнул рукой Ковалев и замолчал, считая, что бесполезно говорить на тему, которая, по его мнению, не заслуживала внимания.

На другой день Ростовцева вызвал к себе начальник штаба полка майор Крестов. Ростовцев слышал от других, что это был требовательный к себе и подчиненным человек. Многим из командиров он не нравился потому, что эта его требовательность порою переходила в грубость. Но другие, напротив, восхищались им как человеком, слова которого никогда не расходились с делом.

— Что ж такого, что кричит иногда? — говорили они. — Зато уж если скажет что–нибудь, то как топором отрубит. Твердый характер! С таким воевать можно!

У двери кабинета начальника штаба никого не было. Ростовцев хотел было постучать, но вдруг услышал, как из комнаты донесся повышенный хриплый голос.

«Ого, — подумал он, — Крестов уже крестит кого–то. Подожду, пожалуй». Он отошел от двери и встал у стены, вслушиваясь в прорывающуюся временами из комнаты речь. Повидимому, тот, к кому она относилась, основательно провинился, и возражений не было слышно. Ростовцеву ожидание показалось томительным, и от неизвестности защемило в груди. Он с опаской подумал, что человек, кричащий за дверью, может накричать ни с того. ни с сего и на него, хотя он и не чувствовал за собой никаких провинностей. Он поспешно осмотрел себя, одернул гимнастерку и попробовал, туго ли затянут ремень Все оказалось в порядке.