Константин Лебедев - Дни испытаний

Голос Тамары звучал спокойно. Она взвешивала каждое слово, и чувствовалось, что все это она передумала раньше. Выражение лица ее почти не менялось. Только большие глаза, всегда грустные, смотрели сейчас серьезно и уверенно.

Ростовцев наблюдал за ней через полуопущенные веки. Она стояла перед ним высокая, стройная, в белом глухом халате и косынке. Она была такой же, как и всегда, и в то же время в ней было нечто новое. Когда она умолкла, он сказал:

— Знаете, Тамара, бывают в жизни разные встречи. Приятные, неприятные, неожиданные и ожидаемые. Люди встречаются, расстаются и после этого испытывают горе или радость или еще что–нибудь… Я не знаю, какое чувство буду испытывать я, когда мы с вами расстанемся, но мне всегда будет приятно вспомнить вас вот такой, серьезной и вдумчивой. Вы обладаете удивительной способностью успокаивать. С вами становится легче и проще. Задачи, которые до вас казались неразрешимыми, приобретают ясность, и решение приходит само собой… Вы опять, как и в первый раз, не сказали мне ничего нового, а между тем мне стало легче. Я буду писать. Я буду творить и, знаете, как я назову мою симфонию?.. Я назову ее «Героической»…

И он снова погрузился в красочный мир звуков.

Целыми днями просиживал он за инструментом, и новая стопка исписанных нотных листков, лежавших на черной поверхности рояля, увеличивалась с каждым днем.

К концу июня Ростовцев закончил первую часть своей симфонии. Несколько дней ушло на оркестровку, а еще через несколько дней он послал написанное в Москву одному из своих сослуживцев. Он просил посылаемые ноты дать на просмотр кому–нибудь из профессоров консерватории. Он писал, что автор этой музыки — один из его товарищей, и что он, Борис, принимает в нем участие. Ростовцев намеренно умалчивал об истинном положении вещей, считая, что так будет лучше. Музыка, принадлежащая перу неизвестного, должна была подвергнуться, как он думал, более придирчивой и более здоровой критике. Именно такая критика была нужна ему, и поэтому на заглавном листе он вместо своего имени поставил первую пришедшую ему в голову чужую фамилию. Он ни словом не упомянул о том положении, в котором находился в данную минуту. Лишь вскользь заметил о своем, якобы несерьезном, ранении и о том, что скоро надеется выйти из госпиталя и опять пойти на фронт. В последней фразе он был искренним. Это, действительно, было его желанием.

5 июля немцы, собрав на узком участке фронта бронированный кулак, перешли в наступление на Орловско — Курском и Белгородском направлениях. Вспыхнули ожесточенные бои.

Утро, в которое радио принесло это известие, предвещало хороший летний день. Солнце светило ярко, и не было ничего, что бы говорило о чем–нибудь необычном. И тем не менее лица больных сделались суровыми, и в палатах повисла мрачная тишина.

К Ветрову, когда он пришел в госпиталь, один за другим явилось несколько человек из выздоравливающих. Все они, точно сговорившись, просили об одном: они хотели скорее выписаться в свои части. То, что они явились с этой просьбой именно сегодня, было понятно. Начиналась крупная битва, и они считали, что в это время никто не имеет права оставаться в стороне.

— Вы же поймите, доктор, — говорил Ветрову один из просителей, — полтысячи немецких танков подбито за день! Полтысячи! Вы подумайте, что это значит!..

Те люди, которые видели немецкие танки и которые поджигали их собственными руками, понимали очень хорошо эту цифру. Одна эта цифра говорила о том, что происходит на Орловско — Курском направлении. Одна эта цифра звала их туда, где день и ночь снаряды выкидывали вверх тонны горячей сухой земли, где, грохоча и лязгая, коверкало поля железо гусениц, где визжали осколки и чокались с землею пули. Люди просились в этот ад, считая, что их место там, а не в тылу. Они успокоились лишь после того, как Ветров пообещал пропустить их побыстрее через комиссию.

В это утро Ростовцев не написал ни одной строчки.

Он уже передвигался довольно свободно, обходясь одним костылем и палкой. Позавтракав, он спустился в парк и, выбрав место в тени, уселся на лавочку.

День обещал быть знойным и душным. Лучи солнца падали сбоку на неровную песчаную дорожку, и в ямках лежали тени. Воздух был неподвижен, и ветви деревьев с зелеными листьями не шевелились. Было необычайно тихо. В этой тишине было как–то странно думать, что где–то идет борьба, жестокая, беспощадная, что где–то льется кровь, и чьи–то руки в конвульсиях царапают пальцами отвердевшую землю. И там, где это происходит, есть такое же солнце и такое же безоблачное небо…