Валентин Катаев: Зимний ветер

– Откуда ты знаешь?

– Догадываюсь. Но при этом сказал, что денег нет.

– Вообрази!

– Легко воображаю.

– Нет, это действительно, черт знает что! – вдруг закричал Василий Петрович. Он вскочил и ударил кулаком по столу с такой силой, что зеленая лампа вздрогнула и пустила струйку копоти. – Я буду писать Ленину!

– Да ведь что делать, если денег действительно нет?

– Как это нет? Вздор! Чепуха! Отговорка!

Василий Петрович забегал по холодной полуосвещенной комнате, оклеенной дорогими обоями, в старом пальто, накинутом на сюртук, стуча новыми башмаками, полученными в отделе народного образования по ордеру.

– Как это нет денег, когда сейфы банков набиты драгоценностями одесской буржуазии!

– Да, но они опечатаны ревкомом.

– Так их надо распечатать, вскрыть. Черт возьми, взломать, наконец! Употребить все ценности для великого, святого дела народного образования!

– Необходим специальный декрет, – сухо сказал Петя,

– Ты просто формалист, как и вообще все ваши комиссары! – воскликнул Василий Петрович. – Сейфы надо вскрыть. Вскрыть немедленно, без всяких там декретов и прочей формалистики. Вскрыть, взломать, взорвать динамитом…

– Значит, ты проповедуешь анархию?

– Да-с. Анархизм.

– Не думал я, что ты из оборонца так быстро сделаешься анархистом, – не мог удержаться, чтобы не съязвить, Петя.

Но Василий Петрович пропустил мимо ушей эту шпильку.

– Да. Я анархист и горжусь этим. Князь Кропоткин тоже анархист.

– Но ты не князь.

– Все равно.

– Впрочем, это даже не анархизм, а простой грабеж.

– Да-с. Грабеж!

Глаза Василия Петровича грозно блеснули. Очевидно, ему очень понравилось это слово – "грабеж".

– Грабь награбленное! – сказал он и победно посмотрел на сына.

– Ишь, старик, как ты развоевался, – добродушно заметил Петя, с нежностью глядя на взлохмаченную голову отца, на всю его петушистую фигуру в коротком учительском сюртучке с блестящими на локтях рукавами.

– Да. Развоевался, как ты изволишь выражаться.

– Воюй, пожалуйста. Но грабить нельзя.

– Ты думаешь? Даже на святое дело? Петя замялся:

– Во всяком случае, до особого декрета.

– Хорошо, – подумав, сказал Василий Петрович. – В таком случае надо незамедлительно обложить местную буржуазию самым жестоким налогом: банкиров, купчишек, домовладельцев, епархиальное духовенство. А если будут саботировать, то – к стенке! – вдруг крикнул он снова, еще сильнее стукнул кулаком по столу. – К стенке! Безжалостно ставить к стенке. Или публично вешать на фонарях!

– Ну, папа, ей-богу, ты больше роялист, чем сам король.

Но отец, высказав столь решительные и столь жестокие мысли, сам испугался.

– Ты думаешь? – кротко спросил он и снова, отбросив в стороны фалды сюртука, уселся за стол.

Петя лег спать в соседней комнате, на своей офицерской раскладушке, укрывшись поверх одеяла старым швейцарским плащом. Он долго не мог заснуть в этой чужой, холодной, богатой комнате с незнакомой мебелью. В полудремоте он слышал, как в комнате у отца быстро дрожит стеклянный абажур лампы – это Василий Петрович, строча пером, переписывал свой отчет.

Потом звуки дрожания абажура прекратились, и к Пете на цыпочках подошел отец. Он наклонился над ним, как бывало в детстве, поерошил своей большой, уже по-стариковски высохшей рукой его шевелюру, потом перекрестил и поцеловал в висок, подсунул под ноги съехавшее одеяло и плащ.

– Я не сплю, папочка, – сказал Петя.

– А ты спи, сынок, спи, – прошептал Василий Петрович. – Сон укрепляет. – И, став на колени, положил на плечо сына голову, от которой пахло сухими волосами, керосиновой копотью, нетопленной комнатой.

– Ты знаешь, – сказал он со вздохом, – это ведь я только так… бодрюсь… А на самом деле швах. Жизнь моя кончается, Почти уже кончилась… Береги же себя, Петруша. Мамочку твою уже давно призвал к себе бог. Теперь он призвал нашего Павлика… А я все еще живу… Стою, как старое дерево с наполовину обрубленными ветвями… И живу… Ах, Петруша, если бы можно было нам никогда не расставаться…

Видимо, он предчувствовал близкую разлуку с сыном.

В феврале немецкие войска начали наступление по всему фронту. На Украину вторглась почти полумиллионная армия германских и австро-венгерских оккупантов.

Через несколько дней в газетах был напечатан декрет Совета народных комиссаров, написанный Лениным: "Социалистическое отечество в опасности!".