Валентин Катаев: Время, вперед!

Мы пересекаем Урал.

Мелькая в окнах слева направо, пролетает, крутясь, обелиск "Европа Азия". Он выбелен и облуплен. Он сплошь покрыт прописями, как провинциальный адрес. Бессмысленный столб. Он остался позади. Значит, мы в Азии? Смешно. Бешеным темпом мы движемся на Восток и несем с собой революцию. Никогда больше не будем мы Азией.

"Задержать темпы – это значит отстать. А отсталых бьют. Но мы не хотим оказаться битыми. Нет, не хотим! История старой России состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били за отсталость. Били монгольские ханы. Били турецкие беки. Били шведские феодалы. Били польско-литовские паны. Били англо-французские капиталисты. Били японские бароны. Били все – за отсталость. За отсталость военную, за отсталость культурную, за отсталость государственную, за отсталость промышленную, за отсталость сельскохозяйственную. Били потому, что это было доходно и сходило безнаказанно…"

"Вот почему нельзя нам больше отставать…"

Поезд летел.

Феня стеснялась выходить на станциях. Она смотрела в окно.

Горы становились темнее, воздух – скалистее.

Железнодорожная будка или шкаф трансформатора. Черное с красным. Она прилипла к скале бруском магнита. Над ней – узкоперая стрела уральской ели.

Черное с красным – цвет штурма, тревожная этикетка на ящике тротила.

Поезд выходит из дула туннеля, как шомпол. Он извлекает из горы тухлую струю минерального воздуха.

Когда поезд входил в туннель – окна закрыли. Стекла, превращенные темнотой в каменноугольные зеркала, вздвоенно отразили загоревшееся электричество.

Но зато как ярок после этого стал мир!

На станции, среди гор, девочка продавала желтые цветы.

Феня смотрела на нее из окошка сверху вниз и кричала:

– Иди сюда, девочка! Иди сюда!

Но девочка не слышала, бежала вдоль вагонов. Она прижимала цветы растопыренными пальцами к животу, как утят.

– Вот глупая!

Из почтового вагона выбрасывали на кремнистую землю компактные пачки газет, посылки, мешки писем.

Стояла выгруженная рухлядь: старый кухонный стол, разобранная деревянная кровать, – связанная спинка к спинке, – стул, табурет, прожженный древесными угольями.

– Клопов своих перевозят!

Это сказала девушка Лизочка, проводник вагона, в кондукторской спецовке, в толстых серых чулках на толстых ногах, с зеленым, сильно выгоревшим флагом в руке.

Она подружилась с Феней, жалела ее и носила кипяток.

Под окнами международного прошел мальчик. Он остановился и долго читал, задрав голову, пыльную медную надпись.

– Спальный вагон прямого сообщения, – сказал он, – а они не спят.

Был день.

Удивленный мальчик пошел дальше, кидая камешки в колеса вагонов. Из окна на него смотрели иностранцы в шляпах. На столиках перед окнами в стаканах были бело-зеленые пучки ландыша. Стаканы – в серебряных подстаканниках. Сухарики в пергаментной бумаге. И тяжелые медные пепельницы, полные прекрасных окурков.

Феня ехала в жестком из-под Киева, через Москву. В Москве пришлось перебираться с Брянского на Казанский. Огромное расстояние!

На уровне изрядно вздутого живота она впихивала мешок на площадку трамвая.

Ее толкали локтями. Ее подсаживали, ругали, жалели, жали.

Она утирала пожелтевший пятнистый нос уголышком шали. Утирая нос, она осторожно отставляла плохо сгибающийся, набрякший безымянный палец с серебряным кольцом.

В горячем кулаке она зажала платочек с завязанными деньгами.

Кольцо она купила сама. Хоть не расписывалась с Костей в Совете, а все же, когда увидела, что придется рожать, – купила кольцо и надела. Все равно – считала себя замужней и ехала к тому, кого считала мужем. Ехала расписаться.

А он ее, может, и знать не желает. Наверно, давно с другой спутался. Кто его знает!

Она даже толком его адреса не знала. Но слишком заскучала, и рожать в первый раз страшно сделалось.

Поехала.

У Казанского вокзала она мучительно сходила с задней площадки. Сходила она задом, задерживая публику, обнимая мешок и обливаясь жарким потом.

На Казанском до вечера сидела на вещах, ничего не ела, боялась, что обворуют.

Тошнило.

В очередь на посадку подвигалась то боком, то опять-таки задом, дико озираясь, то обнимая мешок, как тумбу, то волоча его за уши, то трамбовала им пол, будто топая какую-то польку.

У поезда Феня стала хитрить: лезла в те вагоны, где народу в дверях было поменьше. А эти вагоны все были, как нарочно, неподходящие: тот плацкартный, тот – мягкий, тот – служебный, тот – какой-то международный, чистое наказание!