Йонас Авижюс - Дягимай

— Все дрыхнешь? — спрашивает Салюте, просунув голову в дверь кухни. — Уже за полдень. Пора мне на ферму свиней кормить.

«Мог бы помочь, но она обязательно отрубит: не надо».

— А свою скотину не забыла?

— Неужто, думаешь, я ждать буду, пока книгу прочтешь?

— Старики все еще сидят…

— Не бойся, не налакаются. Это не ты, — жестко бросает Салюте, стоя уже на пороге.

— Что за чушь порешь? Я тебе что — Стирта, который каждый день под градусом? — злится Унте.

— И ты голову теряешь. Порой не поймешь, какой бес в тебе сидит. И вчера думала — вернешься из Епушотаса и будешь носом землю рыть.

— Мог бы. Повстречался мне один дружок. Пристал: «Пошли в ресторан!»

— Ну и слава богу, что не поддался… Может, говорю, образумишься…

Унте минуту-другую молчит, уткнув нос в книгу. «Ах, скорей бы она отправилась свиней своих кормить…»

Не дождавшись, пока за Салюте закроются двери, Унте выдыхает:

— А все-таки я добьюсь своего. Дом культуры будет светить на весь Епушотасский район, как храм божий, а Жгутас-Жентулис не дождется памятника.

— Дай-то бог, — усмехается Салюте. — А не повторится ли история с фабрикой: бегал, носился как угорелый, орал на весь свет, баламутил воду, а что вышло — пшик?

— Вперед не забегай, фабрику еще не построили, — сердится Унте: кому приятно, когда о неудачах напоминают.

— Не построили, так построят.

— Поживем — увидим…

— Может, взорвешь ее? — не унимается Салюте. Ей доставляет большое удовольствие дразнить мужа.

— Чего язык распустила! Марш скорей к своим свиньям — мне пора штаны надевать!

Салюте обиженно хлопает дверьми кухни, а Унте все еще валяется в постели, пытаясь заглушить нахлынувшую обиду. Вот тебе и баба! Вот тебе жена! Послушаешь ее и невольно к рюмке потянешься…

— Сегодня у Мармы горячий денек, — доносится голос отца. — Суббота. Почитай, половина Дягимай в баню нагрянет.

— Банщик, видать, тертый калач, — бормочет Григас.

Унте смотрит в книгу, ничего не соображая, потом швыряет ее на подоконник и вдруг сбрасывает с себя одеяло. Наспех натягивает штаны, влетает в одной сорочке на кухню, а оттуда, умывшись холодной водой, чешет назад в спальню — одеться как следует. И снова возникают видения детства: расписанное морозными узорами окно, летчики Дарюс и Гиренас возле своей «Литуаники» на фотографии, заливистое пение кочета и ленивый лай собак.

Старики все еще белят усы пивной пеной. На щеках — багрянец, на душе хорошо, и хмель нисколечко не берет.

— Спишь до обеда, как граф какой, — незлобиво язвит отец. — Может, кофейку с банкухеном?

— На кой такому мужику твой кофеек, — возражает Григас. — Ты пивка ему налей, сыру, копченого окорока отрежь. Посидишь с нами, Унте?

— Сесть-то сядет, вот только встанет ли, — говорит Гиринис, опасливо косясь на сына.

— Раз так, то и впрямь присяду!

— Тебе бы только наперекор… — Гиринис разочарованно и печально качает головой. — Возразить бы только…

— Слышал, тебе у брата вчера не шибко повезло, — говорит Григас, подвинув бокал к Унте. — Даниелюс умный мужик, но, видать, не вник в дело.

— Ум у таких знаете где? В заднице, — ухмыляется Унте. — Всё заседают. — И уже почти жалеет: зачем так о брате при чужом человеке?

— Работа такая, — заступается за Даниелюса Григас. — Без совещаний, без постановлений шагу не шагнешь. А ты, Унте, молодец, что за культуру взялся. И насчет этого памятника голос поднял. Коли уж делать из человека святого, то пусть он и вправду будет святым.

— Вам обоим только и делать, что гадать, кто святой, а кто так себе — блаженный, — перебивает гостя Гиринис. — Ты сына моего не подзуживай, Антанас, он и так, надо или не надо, пускается во все тяжкие.

— Будь у нас Дом культуры — мы бы ого! Город позавидовал бы, — продолжает Григас, не боясь прогневить хозяина. — У кого голова на плечах, тот понимает, что колхозу надо. А то, что Стропус хвостом вертит, не беда, мы его прижмем. Нагрянем скопом и прижмем.

— Хоть один человек нашелся, — Унте поднимает бокал. — За твое здоровье, дядя. — Выпивает до дна, тут же наливает себе снова и под глухое бормотание отца «наперекор, все наперекор» опрокидывает. — А теперь дуйте без меня. Спасибо тебе, дядя, на добром слове. — Встает не спеша и, нарочно шатаясь как пьяный, топает к дверям, криво усмехаясь.

Бог ты мой, сколько раз он это видел: увязшие в сугробах плетни, кривой колодезный журавель с дубовой колодой-гирей на конце. Чуть поодаль — затейливая вязь голых яблоневых веток, хлев, а за хлевом — верхушки осин, справа — серое обледенелое шоссе. По ту его сторону — снова усадьбы. Всюду, куда ни глянешь, усадьбы. Деревня. Старые, построенные десятки лет тому назад хаты, только хозяйственные постройки и летние кухоньки, сложенные из силикатных плит, новые.