Константин Абатуров - Тихая пристань

Будит деревню пастух. Утром до слуха твоего доносятся переливчатые звуки рожка. Ты еще не в силах разомкнуть глаза, еще испытываешь сладость потревоженного сна, а рожок так и проникает в твою душу. Ой, пастух, подождал бы немного! Хоть и приятно тебя слушать, но повременил бы самую малость.

Уже раздаются шаги в сенях. Это мать. Она невесть когда успела подоить Пестрянку, сейчас откроет ворота, выпустит ее. А это значит — пора и тебе вставать. Но ты еще лежишь, нежишься, упиваешься сладостью последних драгоценных минут дремы.

И вот до тебя доносятся новые звуки утра: «Дзинь, дзинь, дзинь!.. Тук-тук-тук! Бах, ба-бах!..»

Это кузнец подает свой голос. На все лады, дискантом и тенором, баритоном и басом, выговаривает его молот.

Ну, все. Сейчас и тебя разбудят.

Кузнец задает тон всей деревне. Потому что без него никто не может обойтись. Это наипервейший человек в деревне.

Нашего кузнеца все называли с почтением и только по имени и отчеству — Андрей Павлыч. Фамилия редко упоминалась, ибо имя и отчество говорили все. Но когда это требовалось, то называли не настоящую фамилию — Королев, а присвоенную ему по ремеслу — Ковалев. И это было правильно. Никаких королей в роду Андрея Павловича, разумеется, не было. Были только ковали. Ковал и отец, ковал и дед. Наверное, это умельство досталось им еще от пращуров.

Коренастый, сутуловатый, с тяжелыми руками-клещами, в издырявленном фартуке, с седеющей подпаленной бородой, Андрей Павлович похож был на глыбу. Ходил медленно, вразвалку, грузно ступая. Руки он нес на спине, видно, это было лучшим местом для их короткого отдыха.

Годами вдыхая жаркий воздух и угольную пыль, он надсадил свои легкие. Шел ли, стоял ли у наковальни, всегда шумно дышал. Иногда было трудно разобраться: то ли это он так дышит, то ли кузнечные мехи, когда раздувался горн.

Кузнецу было за шестьдесят, но он работал еще без очков, хорошо видел. Только от постоянного обращения с огнем обрел привычку щуриться. Все лицо его заросло бородой; островком, свободным от волос, оставался один нос. Но и он, испятнанный копотью, сливался с бородой. Одни только глаза белели на этом темном фоне.

Кузница — закоптелая квадратная клеть с погнувшейся жестяной трубой — стояла за деревней, недалеко от дороги и прогона для скота. Рядом с кузней — деревянный, весь в щербинах станок для ковки лошадей. Иные мужики прямо от прогона и вели к нему своих карюх. Кругом — обрезки железа, разное старье, ожидающие ремонта бороны, плуги, телеги. Пахло жженым железом, окалиной, конским навозом, паленым волосом и копытом.

В самой кузне такая теснота, что и присесть, казалось, негде. И все-таки никогда кузница не была без людей. Никто из мужиков не проходил мимо, обязательно заглядывал, отвешивал поклон кузнецу. С иными Андрей Павлович и сядет вместе то на пороге, то на бочку с водой, врытую в землю у входа, завернет большую цигарку, сунет в бороду и начнет спрашивать, что нового на «земельном шаре». Он всем интересовался. Но поскольку самому читать некогда было, то о новостях узнавал от собеседников.

Выпуская колечки дыма, кивал:

— Да, жисть движется по земельному шару. Слышь-ко, а как там в Америке — кузнецы не вывелись?

— С чего бы им выводиться? Чай, везде надо ковать, к примеру, ту же лошадь.

— Оно так, — соглашался Андрей Павлович. — Кузнеца, по моему соображению, любая машина не заменит. Не должна! Да вот ноне, говорят, чижело.

— А Николка твой робит, — возразят ему.

— Много ли. Постоит малость — и долой. Жидковат!

Николка прислушивался к разговору и морщился. Ведь знает же батя, что главное-то время уходит на полевые дела. И вспашка, и бороньба — все на его неокрепших плечах лежало.

— Не-ет, — тянул кузнец, — из Николки коваль не выйдет. Не та натура, не тот материал, значится…

Мы не понимали, зачем он обижает парня. Николка нравился нам своим покладистым характером. Был он старше нас, но никогда не командовал нами. Даже с девчонками еще не гулял. Был застенчив, несмел. Причиной, конечно, всему — его внешность: в детстве он болел оспой, которая изрыла все его лицо. Но мы на это не обращали внимания. Нам он особенно люб был тем, что в отсутствие отца давал то мехи покачать, то постучать молотом по раскаленному железу. А если кто-нибудь из мальчишек приносил обломок косы, то Николай запросто выковывал из него нож. И такой острый, что хоть брейся. За неимением усов проведет иной пацан по ноге — ни одной волосинки не останется. Это ли не счастье — иметь такой нож!