Моисей Гольдштейн - Биробиджанцы на Амуре

Лейзер-Вольф не переносил разговоров о смерти. Он упрашивал:

— Не пугай меня могилой, Шлойме-Довид! Хворать бы ему, немцу, до тех пор, пока он меня увидит дохлым! Не так-то просто меня измором взять! Моему деду было девяносто лет, когда он женился на молоденькой!

На пересохших губах Шлойме-Довида появляется улыбка, от которой у Лейзер-Вольфа сердце сжимается: не улыбка это, а гримаса.

— Что ты в силах сделать, когда полмира у Гитлера в плену? — спрашивает Шлойме-Довид и печально качает головой.

Лейзер-Вольф задумывается на минуту, закусывает кончик рыжего уса и говорит с уверенностью:

— А вторая половина мира Гитлера задушит. Увидишь, Шлойме-Довид, мы еще торжествовать будем на могиле наших врагов!

Шлойме-Довид тяжело вздохнул, опустил голову.

В это время отворилась дверь и солдат прокричал;

— Juden, heraus! [1] Евреи, выходите! (нем.)

Лейзер-Вольф побледнел. Он еле поднялся с места. Шлойме-Довид встал, словно давно уже ждал минуты, когда его позовут умирать, и тихим голосом стал читать молитву.

На дворе светило яркое солнце. Пахло весной. Лейзер-Вольф глотнул свежего воздуха и выпрямился. Подгоняемый солдатом, он шагнул вперед. Позади шел Шлойме-Довид.

Когда их ввели к коменданту, у обоих мелькнула одна и та же мысль: «Сейчас снова начнется мучение…» Однажды их уже били, топтали ногами, жгли раскаленным железом: фельдфебель хотел знать, где прячутся партизаны. И зачем только они, портной и извозчик, остались, когда все еврейское население ушло отсюда?

Но, судя по всему, эти люди решили скорее умереть, чем сказать хоть слово.

— Проклятая раса! — вскипел фельдфебель и приказал посадить их в сарай и морить голодом.

Фельдфебель Кляйнкопф в особенно хорошем настроении: ведь сегодня он празднует день своего рождения. Ему исполняется двадцать восемь лет! Такое событие, считает фельдфебель, должно отмечать все человечество. Он поднимает стакан с вином:

— Знаете ли вы, иудеи, какой сегодня день?

Проходит довольно много времени, пока арестованные начинают понимать, о чем их спрашивают. Шлойме-Довид морщит лоб, прикрывает глаза. Нет, они никак понять не могут, чем, собственно, примечателен этот день!

— Да будет же вам известно, сыны богом проклятой расы, что сегодня день моего рождения. Поэтому вы должны плясать и радоваться! Поняли?

Лейзер-Вольф смотрит на фельдфебеля — в своем ли тот уме? Почему это он должен плясать? Нет, Лейзер-Вольф не представляет, как это он, пятидесятилетний извозчик, высокий и широкоплечий, вдруг станет плясать перед фашистом!

А Шлойме-Довид очень хорошо понял, чего хочет от него комендант. Он подымает глаза, чтобы взглянуть в лицо немца, но долго смотреть в одну точку не может, у него начинает кружиться голова. Это, наверное, от слабости. Ноги дрожат и тянут вниз. Прилечь бы!

Но комендант кричит:

— Пейте вино! Налить два стакана вина для этих мерзавцев! Пейте за мое здоровье, собаки! Хайль фюрер!

— Нет, — покачал головой Шлойме-Довид и сказал едва слышно: — Я вина не пью и плясать не буду.

Немец оставил свинину, всмотрелся в посиневшее лицо Шлойме-Довида и весело переспросил:

— Не хочешь пить? И плясать не будешь? Ха-ха, проклятый иудей! Будешь плясать, как медведь, лаять будешь, как собака, петухом кричать будешь! Ха-ха-ха! А ты? — обратился он к Лейзер-Вольфу. — Тоже не желаешь плясать?

Лейзер-Вольф не отвечал. Он все время смотрел на немца, оценивая свои силы и силы фельдфебеля, а когда взгляд его задержался на горле коменданта, глаза его налились кровью, сердце начало биться сильнее, твердые пальцы вытянулись и тут же сжались в кулак. В эту минуту фельдфебель расстегнул кобуру. Солдат, стоявший рядом с арестованными, щелкнул каблуками. Лейзер-Вольф отвел взгляд и прохрипел:

— За здоровье бандитов не пью и счастья фашистам не желаю!

— До смерти, — приказал комендант, — их не избивать! Умирать им слишком рано, пускай еще собственной крови напьются.

Под вечер солнце заглянуло к арестантам. Каждый день перед закатом сюда закрадывается полоска света, и арестованные знают, что день уходит и наступает ночь, ночь размышлений и ожидания: а вдруг она что-нибудь принесет, кто-нибудь придет с приветом из лесу. Шлойме-Довид, правда, перестал уже ждать помощи, на свои силы ему рассчитывать не приходится, — он лежит и тихо стонет. Сегодня ему показалось, что ночь наступила давно. Он попытался открыть глаза, но не смог. Шлойме-Довид пробует раскрыть их пальцами, но чувствует сильную боль. Колет, как иголками.