Ефим Пермитин - Горные орлы

Острый смоляной дух новой, еще необжитой избы мешается с густым запахом хлеба.

В переднем углу, перед аналоем, с раскрытой книгой молится Мелентий. Смуглое бородатое лицо его молитвенно вдохновенно и покорно. Молится он вслух. Толстый задубевший палец медленно ползает по затертым до глянца строчкам:

И падает на колени Мелентий, бьет земные поклоны, метет бородою пол.

Но, поднимаясь с колен, пытливо взглядывает на двор.

Сверкает день за окном. Горят под солнцем снежные вершины. Тишина. Покой. В раскрытое окно с долины наносит медом.

Положил земной поклон Мелентий и, не обертываясь, негромко, почти в тон чтения, позвал:

— Сынок! Евтейша! [2] Имена раскольники давали своим детям не похожие на имена «никониан». — Автор .

Из чулана вышел «сынок», головою под матицу, подбородок в первом пушку.

— Ровно бы на хребте показался ктой-то… — осенил себя крестом Мелентий и зачитал дальше рукописную вязь дониконовского церковно-славянского письма:

«Святое Беловодье, земля восеонская, идеже нет власти, от людей поставленный…»

Молча снял со стены кремневую винтовку Евтейша и вышагнул за дверь.

К окну подошла Лепестинья и перегнулась у подоконника. Широкой спиной заслонила свет Мелентию: он спутал строчку.

— Пошла! — строго взглянул раскольник в затылок жене.

Женщина робко попятилась и вслед за сыном вышла во двор.

«Земля, вере правой обетованная, раскрой благостные объятия рабу твоему Мелентию с чадами…» — вновь углубился чтец в книгу.

Взглянул раскольник в окно: с «Караульной» сопки бежит к дому Евтейка, за ним, с огорода, Лепестинья. На лицах — ужас.

Ударил земной поклон Мелентий. Закрыл книгу, перекрестил прямым, стоячим двуперстием, поцеловал и выскочил за дверь.

— Что взбеленились?!

— Стражники!..

— Оружны… Конны!..

— Много ли?

— Сила, тятенька, не отобьемся…

— Поймают, Мелентьюшка, под кнутами подохнем…

— Молчи, баба, когда мужики говорят!

— Молчу, молчу… — На расширенных глазах женщины дрожали слезы.

И снова в бега — «под зеленую крышу».

Шли не оглядываясь. Не вытерпела лишь Лепестинья. Отстала на минуту и посмотрела в долину: костром горит изба, а вокруг нее — чужие люди.

До боли стиснув зубы, боязливо озираясь на мужа, женщина чуть слышно прошептала:

— Жизнь собачья… Сссо-обачья…

Словно подслушал ее Мелентий. Только догнала, осуждающе сказал:

— Не ропщи, дура, а бога благодари. Не оставляет господь мукою, — во спасение нас, грешных. Спасибо, укараулили: нагрянь врасплох, сгнили бы в рудниках. Благодаренье всевышнему — округ избы хворосту запасли — не доставайся наше… — И чуть мягче закончил: — Жива душа легкости ищет: голыми руками избу изладим, суком землю под огород подымем, от диких пчел пасеку разведем…

И пошли. И больше уже не говорили: упрямы мечты раскольников.

В темноте трудно было отличить деда от внука — оба высокие, прямые, в домодельных черных зипунах.

К яру шли ощупью. Под кручей — порожистая река. Агафон Евтеич шарил ногой приступки.

— Не оборвись, дедка, жировик не пролей.

Спуск кончился. Дед с внуком подошли к кузнице.

— Святой Михайло-архангел! Бери топор булатный, станови вокруг зеленый тын и закрывай нас, раба божия Агафона и раба божия Селифона…

— …и раба божия Селифона, — опаздывая, шептал внук.

— …тридевятью святыми замками и тридевятью святыми аминями. Как месяцу в небе путь широк, так чтобы и нам злой дух не стал бы поперек железы имучие ковати. Будьте же, ловушки мои, крепче камня, вострей сабли турецкой! Аминь.

— Аминь, — повторил Селифон.

И только тогда вошли в пропахшую копотью и ржавым железом кузницу. Селифон закрыл дверь.

Светильник трещал, брызгая синеватыми искрами. Старик кинул лопату угля в горн. Язычок пламени жировика закачался. Тени вперекрест резали суровое лицо кузнеца.

— Раздувай с господом, — сказал Агафон Евтеич.

Внук рванул за узловатую, залощенную веревку.

Мех вздохнул. Мелкие угли с треском взлетели над горном. В кузнице стало Светло.

Агафон сунул в середину огня железную штангу.

— Грейся, благословлёна!

Селифону стало жарко, он сбросил зипун. Напряженно-торжественное настроение деда передалось ему. Поднимая и опуская мех, парень пристально смотрел на наковальню. На одно мгновение ему показалось, что наковальня стала клевать острым своим носом на тяжелом постанове. Селифон даже зажмурился от неожиданности.