Фрида Вигдорова - Учитель

У всех этих стариков одинаковые глаза. У всех у них просящее беспомощное выражение: «не обижай». Он снова мысленно встретился с этими глазами, и на минуту ему показалось, будто он встретился с отражением собственных глаз. «Нет, — сказал он себе. — Нет».

Как это сказала та, в чепчике: человеку, у которого нет дома, ничего не может быть нужно. Но ведь у нее есть дом. Он так и зовется: дом. Поганый, холодный. Инвалидный. Но это ее дом, дом, в котором она живет. Нет, это не ее дом. Дом должен быть похож на человека, который в нем живет, как тень похожа на того, кто ее отбрасывает. И недаром человек без тени спокон века внушал всем суеверный ужас. Судьба человека без дома бессмысленна. Наверно, по-настоящему любишь лишь тот дом, который выражает тебя. Нет, не тебя. Тех, кого ты любишь. Он прикрыл глаза. У окна она любила сидеть с книгой. За окном был овраг. В сумеречную пору он казался озером. Книги, книги, книги. Ма́шина колыбель. Белый кафель голландской печи. Этой комнаты уже нет, а все остальные комнаты на свете необитаемы.

Он стоял на автобусной остановке. В ту сторону, что на Свердловск. Повезло: очередь была небольшая — три человека. Два парня в ватниках, в брюках из чертовой кожи. И девушка с ними — молоденькая и хорошенькая.

— Ванечка, Колечка, — говорила она звонко и ласково, — а что я вам скажу! Тонька-то купила пальто на барахолке — хорошее, воротник из коричневой цигейки. Купила, несет в руках, любуется, вдруг навстречу женщина — это, говорит, мое пальто. Поняли, мальчики? Краденое пальто! Тонька туда, Тонька сюда, а женщина повела ее в милицию и доказала, что пальто — ее. Пришлось вернуть. Не пожалела Тоньку.

— Чего ж ее жалеть? Не покупай краденого, — хмуро сказал кто-то позади.

— Ах, но почем же она знала? Она так разочаровалась, так разочаровалась, что решила за Петьку Рыжего выйти. Ах, мальчики, я все думаю: какой дурак возьмет меня за себя на свою голову? — Она кокетливо засмеялась и снова сказала: — Мальчики, а что я вам скажу…

«Что я вам скажу, что я вам скажу», — мысленно повторил Навашин и, когда кондукторша объявила: «Столбушино!», — неожиданно для себя, чертыхаясь и скрипя зубами, вышел и перешел на другую сторону шоссе, к остановке автобуса на Веселые Ручьи и дальше, к Данкам, районному центру.

— Вы кто? — спросила секретарша.

— Что вы имеете в виду?

— Ну, кто вы?

— Был учителем.

— А сейчас вы кто?

— Да никто, пожалуй.

— Откуда вы?

— Пожалуй, ниоткуда.

— Ну, если вы пришли шутить, то не в адрес, гражданин. Вы все-таки у председателя райсовета. И вообще, сегодня день неприемный.

— Я проездом. Мне нужно…

— Всем нужно.

В комнату вошел человек с пяткой вместо лица.

— Звонки? — сказал он, проходя в кабинет.

— Из отдела пропаганды, — затараторила секретарша, схватив папку и семеня вслед. — Из сельхозотдела Петрухин.

— Из обкома?

Дверь кабинета захлопнулась, и оттуда доносилось неясное гудение: «Обком… Обком? Обком!»

Иногда вдруг отчетливо звучало: «Сколько раз!..» — и снова раздраженное жужжание.

Секретарша вышла и, не глядя, сказала:

— Можете идти.

Навашин встал и шагнул к кабинету.

— Куда? — закричала секретарша. — Товарищ Буркин не принимает. Я сказала в смысле уходите!

— Здравствуйте! — сказал Навашин, закрывая за собой дверь кабинета.

— Я не принимаю, — ответил Буркин.

— Я проездом, — сказал Навашин. — Я побывал в Веселых Ручьях в инвалидном доме…

— Документы, — сказал Буркин.

— В доме творятся безобразия, — сказал Навашин, доставая свою справку, — директор пьет…

— Вы хоть не смешили бы, — сказал Буркин, положив справку на стол, и впервые в его голосе прозвучало что-то человеческое — усталость, что ли. — Мой подчиненный там недавно был. Говорит — чисто.

— Там нищая чистота. Хлоркой пахнет.

— А чем ей пахнуть? Жасмином, что ли? У вас что, родственник там?

— Нет.

— Так чего же вы? Дом как дом. Директору мы доверяем. Член партии. А если иногда выпьет, так не на облаке живем.

— Он пьет, как скотина. Больные голодные старики, которых не лечат, не кормят и…

— А что их лечить? — сказал Буркин. — Прожили свое, пора и честь знать.

Навашин неторопливо, словно задумавшись, взял со стола справку, положил ее в бумажник и вышел в приемную. Секретарша встала, но он, не взглянув на нее, шагнул на порог и стал спускаться по лестнице.

На улице после ночного дождя было свежо. Но не холодно. Почки на деревьях набухли, и по чисто вымытому небу неслись легкие весенние облака. На лавочке против райсовета, устало опустив руки, сидела женщина. У ног ее лежал мешок, она то и дело касалась его носком башмака, будто желая увериться, что он никуда не делся. Навашин сел на лавку, и гусь, который до этой минуты лениво рылся в пыли, вдруг вытянул шею и зашипел.