Фрида Вигдорова - Учитель

Ближе к проходу, на самом краешке, сидела девушка, крепко обняв туго набитый мешок. На другой скамейке безраздельно царил подполковник. Не то чтобы он кого-нибудь выгнал или потеснил. Он просто занял скамейку собой, своим чемоданом, своим ящиком, своим разговором. Он говорил про все сразу. Вот ввели опять совместное обучение — он этого не одобрял:

— Мальчики — это одно, а девочки, что ни говори, совсем другое.

Он высказался насчет семьи и брака:

— Какую нынче моду завели: разлюбил, разводись. Это что ж такое будет? Нет, у нас в роду другой порядок: не разводиться. Какая бы тебе идиотка ни попалась, все одно: терпи.

Он узнал, что женщина с девочкой едет погостить к свекрови. Едет и побаивается:

— А если не угожу? Мы с ней вместе никогда не жили. А тут вдруг зовет. Приезжай, мол, погости. Вот еду. А на сердце неспокойно.

— Да-а-а, — сказал подполковник, — свекровушка — родная кровушка. Ничего не скажу: очень лютые бывают свекрови. И чего ты такая тощая? — прогремел он, обращаясь к девушке, сидевшей на краю скамейки.

— А я никогда справная не была. — Голос девушки звучал виновато. Она подобрала ноги под скамейку и еще крепче прижала к себе мешок.

— Что значит не была? А ты старайся. Женщина должна быть полная, из себя видная. Заметная. А ты? Я с самых Зимогор на тебя гляжу: пришла, села, в пол уткнулась. И всего делов. А ты оглянись, побеседуй. Хочешь леденцов?

— Не хочу, спасибо.

— Тоже глупый ответ. Сейчас не хочешь, потом захочешь. Бери, заверни в бумажку, поскольку они липкие, а потом съешь. Бери, бери, не стесняйся. Потому и худая, что стесняешься.

Он налил себе стопочку, выпил, зажмурился. Потом крякнул:

— Ремонт! А вы, гражданин, до Свердловска?

Человек, сидевший у самого окна, поднял глаза от книги:

— До Свердловска.

— Домой?

— В командировку.

— Инженер, наверно?

— Нет.

— На доктора не похож. Но за высшее — ручаюсь. Какая же ваша профессия?

— В газете работаю.

— Писатель, значит.

— Журналист. Устраивает?

— Нет, не устраивает. Журналист тоже должен быть побойчее. А вы сидите и — молчок. Девушке — простительно. А если человек в газету пишет, он должен общаться.

— Когда Бог создал человека, он не зря дал ему два уха и только один язык.

Навашин оторвался от окна и посмотрел вниз. Подполковник просто не знал, что и сказать на радостях.

— Ого-го! Вот это дает! Сразу видно — писатель! Согласен! Язык — дело опасное. Но как мне действовать, если я человек открытый? Я если увижу человека, то хочу мысль высказать.

— Высказывай, — послышалось из-за перегородки, — сейчас это можно.

— Тоже ушастый, — сказал подполковник, понизив голос. — Что ему до нашего разговору? А слушает.

— А ты ори погромче… — откликнулся голос. — Если орешь, не удивляйся, что слышат. У меня от твоего ору в ушах звенит.

Подполковник поглядел за перегородку.

— Кто это меня критикует? — спросил он и пошел знакомиться с соседом.

Навашин спрыгнул вниз, сел на подполковникову скамейку. Тот, у окошка, с книгой, поглядел на него пристально и быстро отвел глаза.

— Поспали? — приветливо спросила женщина в жакетке с пуговками.

— Спасибо, немножко.

Маленькая рука с растопыренными пальцами легла на его колено.

— Как тебя зовут? — спросила девочка.

Ну конечно, похожа на Машу. Крутолоба, сероглаза, доверчива. Он молчал, и мать сказала, притянув девочку к себе:

— Не тревожь дядю. Лучше давай обуваться. Скоро Свердловск.

От автобусной станции до Веселых Ручьев было ходьбы не более получаса и дорога прямая. Но дождь хлестал, как прутьями, и Сергей подошел к инвалидному дому насквозь промокший. Он сразу понял, что это и есть инвалидный дом — три ветхих двухэтажных домика на пустыре. За дождевой пеленой они казались призрачными. Несколько окошек неверно светились и подмигивали, прорываясь сквозь дождь.

Он ткнулся в первую дверь, она оказалась незапертой. Лестница была тускло освещена, на верхней ступени сидела наголо обритая старуха в сером балахоне. Она пела. Неверно дребезжал в тишине ее голос.

Боясь спугнуть ее, Навашин стал осторожно подниматься по лестнице. Она не обернулась. Крепко вцепившись сухими ручками в переплеты перил, она тонко выводила дрожащим голосом: