«Именно странного», — подумала она, принимая коробку и поднимаясь — поезд подходил к станции.
Шмидт протянул руку. Миг замешательства. Казалось, она не решалась протянуть ему свою. Нет, она подала руку. Шмидт склонился в поцелуе. Зинаида Ивановна вздрогнула.
— Очень прошу вас, Зинаида Ивановна, если вам будет тоскливо, одиноко, тяжело, вспомните обо мне, не скрывайте от меня ничего… Может быть, мне удастся помочь вам.
— Спасибо, — сказала она и легко вышла из вагона. Шмидт вышел за нею, остановился у ступенек и проводил взглядом фигуру женщины, быстро таявшую в ночной темноте.
У дверей вокзала Зинаида Ивановна оглянулась. На темном фоне двери четко выделялся белый морской китель лейтенанта.
В Измаиле жара и скука. Гнетущую тишину нарушает только резкое кваканье лягушек. Нудный ритуал службы. Миноносец раскален безжалостным солнцем. А в России до предела накалены социальные страсти. Позорная японская война, расстрел мирной демонстрации у Зимнего дворца, забастовки рабочих, служащих, студентов, профессоров, адвокатов, врачей, дворников — кто только не торопился высказать свое недовольство и протест! А восстание на «Потемкине», показавшее всему миру, каким негодованием охвачена страна? И все это — в один год.
В Измаиле же унылая тишина, и событие, приковавшее умы «общества», — это несколько эксцентричное поведение молодой вдовушки. Надо же было попасть в этакую дыру!
Шмидт заставил себя испробовать обычные способы борьбы с одиночеством. В океане, где-нибудь между Калькуттой в Гонконгом, в долгие часы, когда судно шло нормально и присутствия капитана на мостике не требовалось, он спускался в каюту, доставал из футляра свою виолончель и, воскрешая мелодии Моцарта и Чайковского, отдавался сладостному волнению, знакомому с детства.
Но сейчас это средство почти не действовало — привычное утешение не приходило. Может быть, он привык к сочетанию утонченной музыки и безбрежности? Нет, не в этом дело. Он слишком близок к тому, что творится на родной земле. Близок и нелепо далек.
Был у Шмидта еще один способ скрашивать часы одинокого досуга. Он писал акварелью бесхитростные пейзажи приморских поселков, любил портретные зарисовки.
У него скопилась порядочная коллекция самых разных лиц, написанных во всевозможных портах земного шара и на долгих морских путях между ними: корейских кули, жидкобородых китайских стариков с мудростью стоиков во взгляде, арабских грузчиков с печатью страданья на потных шоколадных лицах. Но больше всего было портретов простых русских матросов.
Шмидт любил рисовать матросские лица. Он запечатлевал их во время отдыха и в часы вахтенного напряжения. Вглядываясь в эти лица, особенно в лица пожилых матросов, он не переставал удивляться скрытой в них душевной силе, умному и ясному выражению глаз. Ему вспоминался «Крестьянин с уздечкой» Крамского, другие его крестьяне, виденные как-то в Петербурге на одной из передвижных выставок, и гневное изумление начинало жечь его сердце.
Это удивительно! Честные, непредубежденные, талантливые люди — писатели, художники, композиторы, ученые — давно открыли миру широкое душевное богатство русского человека из народа, его ум и благородство. Никак не могут открыть этого только господствующие, царствующие, управляющие, третирующие великий народ как «мужичье», недостойное человечного обращения. В многолетних плаваниях по чужим морям Шмидт имел много поводов для горестных раздумий и сравнений. Немало видел он нищеты, гнета, несправедливостей, но, кажется, ни в одной цивилизованной стране не встречал такого глупо-жестокого отношения к народу, как в империи Романовых.
Сколько это может продолжаться? Подземные толчки раздаются то тут, то там, накапливаются вулканические силы. Он заговорит, вулкан, он заговорит!..
А тут — Измаил. Или адмирал Чухнин намеренно загнал лейтенанта Шмидта в глушь, подальше от Севастополя с его беспокойными матросами, дерзкими рабочими и «умничающими» интеллигентами?
Пронесся же в Севастополе слух, будто восстание на «Потемкине» возглавил лейтенант Шмидт. Нелепый слух. В дни восстания Шмидт находился далеко и сражался с тяжелым приступом болезни почек. Но репутация вольнодумца уже вилась над ним.
Сын адмирала, Петр Петрович Шмидт с детства привык к морю и среде моряков. В одесской квартире, где прошли его детские годы, из всех окон открывался сверкающий морской простор. Поэзия моря вошла в его душу вместе с любовью к музыке, с обожанием матери — деликатной, грустной, самоотверженной, восторженной идеалистки. Никогда не забыть ему и отца, властного до самодурства, необычайно вспыльчивого и резкого.
Читать дальше