Аркадий Савеличев - Забереги

— Вот-вот, и без шарфа, поди?

Самусеев долго и как-то грустно смотрел на нее, разговора продолжать не захотел, закурил и сказал вроде бы ни к селу ни к городу:

— Я-то заезжал к вам. Ты поезжай домой да сплетен поменьше слушай.

От этих непутевых, как и весь разговор, слов Домне и домой ехать расхотелось. Она побежала к Алексеихе, которая все эти дни замещала ее на делянке, но и Алексеиха то же сказала:

— Поезжай, нечего. Я еще денек побуду. К Альбине Адамовне сбегаешь, своими словами об Иване расскажешь. Да и про Спирина накажи, — может, кто на ту сторону, в Мяксу, поедет, новость его Катерине передаст. Поезжай, не мозоль глаза.

Все же Домна медлила уезжать с делянки. Как ни радовалась дому, а было стыдно и перед многодетной Марьяшей, и перед старенькой Василисой Власьевной, и особенно перед Капой-Белихой, которой тот же Самусеев в отсутствие Домны и привез похоронную бумагу. Жалея Капу, она хотела было ее вместо себя отправить, но Капа, припав к плечу, заголосила обиженно:

— Чего гонишь, чего? Что я буду дома-то делать, в пустой-то избе? Тебе-то хорошо, у тебя-то полон дом людей. Ты себе и дома дело найдешь, а я ведь повешусь. Домна, ты меня от людей не гони, не бери грех на душу. Слышишь?

— Да не возьму, девка, не возьму, — перепугалась Домна. — Мне вот только за себя стыдно…

К стыду перед несчастной Капой примешивалась и обида: из-за этих прогулов она лишалась лесного пайка. А чем жить?

Но даже эта беда потухла, когда уха Домны коснулся другой слух — о Тоньке-распутнице. Так и говорили: распутная. Имелось в виду удивительное сожительство Аверкия сразу с двумя бабами. Кто уж, где уж и в какие щели смотрел, только смотрел доподлинно: все знали деревенские, все понимали, все безоговорочно осуждали. Первой эту постыдную новость сообщила ей Марьяша, потом Капа с какой-то затаенной обидой об этом счастье-разнесчастье поведала, а потом так и посыпалось в уши: с-сука, с-стерьва, с-сожительница! Аверкий не раз уже уезжал ночевать, а Барбушиха, говорили бабы, не раз возвещала: «Зарежу обоих!» Но резать никого не резала, и жили вроде бы все мирно. И это-то больше всего возбуждало любопытство. Воротясь из леса, Домна только на минуту заскочила к себе, чтобы порадовать своих, и на той же ноге пустилась дальше по деревне. Надо было застать учительницу, передать ей привет, который издали прокричал Иван Теслов.

Альбина Адамовна, на ходу покрывая шалью рыжую гриву, уже садилась на свою кобылку. Две гривы готовы были смешаться на ветру, унестись в Вереть, когда Домна наскочила — и сразу:

— Ой, Альбинушка! Видела я твоего Ваню!

Альбина Адамовна долго и вроде бы лениво поворачивалась в седле, прежде чем поинтересовалась:

— Ж-живой?

— Спрашиваешь! Живой, какой же еще. С моим Кузьмой да со Спиридоном Спириным. Так и ушли вместе.

Припав к седлу, Домна принялась рассказывать, как все так приключилось, и ожидала слез, расспросов. Но Альбина Адамовна, когда иссякли ее скупые сведения, только и сказала:

— Спасибо тебе, Домна, за весть. Поехала я.

И унеслась, как рыжий вихорь, а по дороге что-то еще и запела на ветру, скинув шаль, махала ею кому-то. Уж не Ивану ли, дурная башка?..

Свое неудовольствие учительницей она перенесла и на встретившуюся по дороге Тоньку.

— Ну что, Лутонька, сладко с Аверкием-то? — сразу и напала на нее. — Сучье-то мясо стыдом не заело?

Но Тоня пропустила ее ругань мимо ушей, сказала свое:

— Погоди, сестра. Без тебя Федор два раза приезжал, ко мне заходил, да мы поругались.

— Федор? Еще и Федор какой у тебя объявился! Не многовато ли?

— Погоди. Федор, говорю, муженек мой. Чего смотришь? Самусеев-то.

Тут уже Домне оставалось только развести руками. Так много на нее всего сразу навалилось, что она уже без всякого сердца сказала:

— Самусеев, значит. А я и не знала, что его Федором зовут.

Но это доброе настроение продолжалось недолго. Удивило не столько то, что Самусеев мужем Лутоньки оказался, — мало ли чего не бывает на свете, — удивило ее поразительное легкомыслие. Ведь если это муж, так кидайся в ноги, выжигай слезами свое сучье семя, вымаливай пощаду. Не чета Аверкию Самусеев-то. О чем же она думает, Лутонька непутевая? Домна пытливо смотрела на сестру, а той и горюшка мало, хохочет:

— Федор-то пригрозил: возьму, мол, и влюблюсь в Маруську. А я ему: давай уж лучше в Айно, эта поглупее. А то и в саму Домну — у этой хозяйство, готовых деток полна лавка. Чего лучше!

Совсем потеряв от такой безглуздицы терпение, Домна прямо на улице, на виду у деревни, нарвала ей косицы, плюнула под ноги и тяжелым шагом пошла к себе.