Аркадий Савеличев - Забереги

— Ну и сини.

— Ну и синю, указчица пустобрюхая!..

Вошла Алексеиха, и крик пришлось приостановить: у той, когда надо, тоже прорезался голос. Нечасто, но уж если расходилась, от ее крика тараканы на стороны шугали, забивались под конторские ведомости. Была она до войны Ольгой, а вот теперь, за каких-то полгода, стала Алексеихой — по мужу-председателю звали. От своего мужика и переняла все Алексеиха. Тот не любил из пустого в порожнее переливать — и она без всяких судов-пересудов оповестила:

— Дак вот что, бабы, на лесоповал надо.

Стало совсем уж тихо. Слухи о лесозаготовках ходили давно, но слухи есть слухи — они карман, и без того дырявый, не рвут. А тут говорит сама председательша с чьих-то других слов. Алексеиха выразительно посмотрела на телефон — единственную связь с внешним миром; телефон, кто же еще, и принес эту холодную весть. Раньше, как только появился этот телефон, ему радовались не нарадовались: переселенцам многое требовалось, и многое, стоило хорошо поплакаться и поматериться, телефон все же давал. Но вот он черным летним днем принес весть о войне — и стали его побаиваться; вот он забрал всех мужиков — и стали его ненавидеть; а когда один за другим посыпались звонки о дополнительных хлебозаготовках, о сдаче тракторов, а потом и лошадей, о сборе теплых вещей, а когда в колхозных кладовых вымели последнюю пыль, а бабы поснимали с вешалок полушубки, телефон стал внушать ужас. Все, что приходило плохого в деревню, приходило через него; был он чином повыше уполномоченных — те хоть в гостях стакан-другой выпивали, ублаженно сочувствовали остающимся без хлеба людям. А с этим не поговоришь, не потолкуешь по-людски. Его ненавидели люто и люто боялись Каждый раз, приходя на наряд, Домна мысленно крестилась, посматривая в красный угол, где под портретами вместо иконы висел телефон. Но говорить ничего не говорила. Как можно говорить! Так и на Кузьму недолго беду накликать… Нет, боялись бабы вслух осуждать черного лешего. Одной Марьяше бояться было нечего, да и смертушку Климу принес не он, а районный военком, — телефона тогда у переселенцев еще не было, из всей деревни смерть принял один-единственный мужик, так что сам военком по крепким звонким заберегам верхом прискакал с той худой вестью. Нет, у Марьяши никаких счетов с телефоном не было, молчала она. У Домны, после долгого тяжелого молчания, с языка сорвалось:

— Убить его надо!

Можно было не договаривать — кого убивать. Бабы аж отшатнулись от председательского стола, Алексеиха же встала, оперлась на кулаки, как, бывало, делал и сам Алексей, и без лишних слов велела:

— Ты вот что, Домна, ты попридержи язык. Отрежу, ежели чего. А вы, бабы, — уже потише добавила, — вы собирайтесь, кто помоложе. Двенадцать лесорубок надо, немало.

— Двенадцать… баб одних… не спамши, не жрамши… от дитёшек в лес тащить… — плачущим эхом отозвалось из всех углов, где сидели пришедшие на наряд.

Опять можно было не договаривать — кому ехать. Всем, исключая бабу Фиму, слепенькую помощницу Марьяши, горбатенькую Колину Харитониху да невест-сеголеток, у которых ни женихов, ни силенок… Но Алексеиха и тут внесла ясность:

— Невестушек ослобонили пока от леса. На окопы велят приберечь.

— Окопы… час от часу не легче… какие окопы?.. — было то же хлипкое позаугольное эхо ответом.

— Какие окопы, известно, — не стала распаляться Алексеиха. — Под Тихвин пошлют. Не иначе. В Череповце на шлюзах тоже копают, да там беженцев хватает. Нет, наших под Тихвин отправят.

Тихвин издавна считался разбойным городом. Если с Забережья туда уходили, то редко возвращались, — или на мазуриков наскакивали, или сами мазуриками становились. Может, Тихвин вовсе и не был плохим городом, может, он тут вовсе и ни при чем, но такая уж слава прошла. А раз слава, так есть и бесславье. Посылать туда девчонок — все равно что волку в зубы бросать. Один, другой вздох повторился по углам, освещенным слабым рассветом. Кашель лихоманкой прошелся по лавкам, занятым полушубками и ватными стеганками, под которыми едва угадывались женские фигуры. Коля-Кавалерия, дремавший верхом на стуле, встрепенулся и задергал непослушными руками, ища невидимый повод, а повод не находился, — руки бессильно упали на спинку стула. Аверкий, независимо покуривавший на другом стуле, поближе к председательше, хлопнул окурок об пол и принялся топтать и давить его непомерно большим сапогом; тут дело ясное: у Аверкия две дочки на выданье, которые, не уйди женихи на войну, осенью еще, наверно, и бабами стали бы. Что же, их отправлять?.. Только природная осторожность и удержала Аверкия от матюгов; кто их знает, районных начальников, могут и для стариков приискать занятие поближе к фронту… Аверкий лишь зубами скрежетнул. Зато Барбушихе опасаться не приходилось, зато их дочкам терять было нечего, — они-то и дали волю голосам: