Степан Сарыг-оол - Повесть о светлом мальчике

Теперь люди шли между рядами лам, подставляя головы, а ламы ударяли по ним книгой, барабаном, тарелкой — что у кого было в руках. Выйдя из хуре, я услышал почтительный шепот со всех сторон:

— Майндыр! Вон сам Майндыр едет!

«Ну вот, теперь, наконец, я увижу настоящего живого бога», — успокоенно подумал я и стал выглядывать из-за спин людей. Впереди толпы двигалась процессия. Была видна высокая колесница, запряженная людьми. На ней — носилки, покрытые пологом из желтого шелка, оттуда высовывалась голова старого седого ламы. Позади старого ламы стоял лама помоложе, на нем была шапка с гребешком из золотых нитей, вроде петушиного. Лама важно оглядывал народ. «Наверное, он и есть Майндыр», — подумал я, но, протиснувшись ближе, увидел, что этот лама очень некрасивый, с сальным угреватым лицом и большим носом. В передке колесницы была прикреплена зеленая лошадка, которую люди называли божьей лошадью.

Перед колесницей шагал целый оркестр — двое с длинными-предлинными трубами, концы которых были положены на плечи впереди идущих. Трубы издавали низкие звуки — точно кричал рассерженный верблюд-самец. За трубами шествовали еще четверо лам с кларнетами — кларнеты пели нежными приятными голосами.

Много сил потратить пришлось, пока я, протиснувшись сквозь толпу, не очутился рядом с колесницей. Каждому хотелось коснуться реликвий. Народ шел с поднятыми ко лбу ладонями, кланяясь. Из-за этого все натыкались на впереди идущих, толкались, падали, получалась свалка. А совсем близко к колеснице я протиснуться побоялся: стоявший на передке лама размахивал тяжелой палкой, чтобы расчистить путь. Меня бы он уложил, как зайчишку.

Когда колесница достигла южной части двора хуре, она повернула и объехала двор по солнцу. Толпа осталась за воротами — далее за колесницей следовать было нельзя.

Потом начался обрядовый танец. В нем участвовали важный главный черт и чертенята, а после был танец живых богинь — дариги. Роли богинь исполняли мужчины в нарядных костюмах и в масках. На них были разноцветные халаты, расшитые шапки, обувь из разноцветной кожи и сукна. На масках их были нарисованы такие красивые женские лица, что я подумал: где богу устоять перед их просьбами — наверное, все-таки отпустит людям грехи. Танец их под приятную музыку напомнил мне цветы, покачиваемые ветром, или молодые побеги цветущей ивы.

После этих танцев все другие развлечения — и борьба и скачки — померкли для меня. Это было самое прекрасное из того, что я до сих пор видел.

Однако я очень обрадовался, когда победителем в борьбе оказался наш дорожный знакомец богатырь Арзлан. Он надолго остался в моей памяти таким, каким увидел я его на поле борьбы, — в коротких кожаных трусах и такой же курточке, загорелый, могучий, танцующий вместе с другими борцами традиционный «танец орла».

Я участвовал в скачках, но приза не взял, мой Аскымчи-Бора пришел четвертым.

Приближался восемнадцатый год. О событиях в России у нас пока ходили слабые и недостоверные слухи, но в наших краях тоже стало неспокойно. Появились китайские гоминьдановские войска Ян Чи-чао, монгольские войска. Они жгли русские села, грабили торговые фактории, а наша Танну-Тува была словно кусок мяса между сворой собак и волков. И русские купцы не прочь были урвать от нее кусок, убегая, а монголы и китайцы на правах хозяев насильно вербовали лучших тувинских стрелков. Из наших овюрцев попали к ним храбрецы Тугур и Кечил, но особенно много навербовали они людей в западных районах. Тувинские нойоны и чиновники бегали между этими всесильными сторонами, поджимая хвосты, словно шакалы, стараясь угодить и тем и другим.

В то время переезды мои из Северного Амырака от дяди Баран-оола в Южный участились. В Южном Амыраке я обычно ходил за скотом, в Северном бывал волоправом, хлеборобом — попробовал-таки семь потов от семи ремесел. Из-за этих моих частых переездов я был всегда хорошо осведомлен о событиях за перевалом, и в тех юртах, куда я заезжал переночевать, мне бывали рады, Время наступило тревожное, каждый искал новостей, чтобы вовремя откочевать при опасности. Впрочем, теперь в юртах и так оставались лишь женщины и дети: мужчины и лучшие ездовые лошади пережидали смуту в тайге.

В те поры моим закадычным дружком был сын тестя моего дяди, звали его Чымчак. Как-то отец Чымчака позвал нас помочь ему на сенокосе. Трава в то лето была такой густой и высокой, что взрослому доходила до подмышек.