Яков Ильичёв - Сиваш

Вагон дребезжал, постукивал мерно. Олег блаженно дремал. Дорога успокаивала. Не думалось ни о Слащеве, ни о том, что жизнь накрепко заперта в Крыму и что не понимающие тонкостей красные, рассердившись, могут в любую минуту навалиться и раздавить.

От Джанкоя до Симферополя четыре часа пути. Поезд прибыл к ночи. Кругом мрак, снова начала давить тоска. Не хотелось видеться даже с матерью.

Извозчика не нанял. Побрел на Долгоруковскую. Помнил дом близ обелиска в честь завоевания Крыма. Когда-то Долгоруков взял, а скоро, наверно, возьмут красные. На центральной улице тихо, темно. Топали патрули, иногда раздавался мягкий грохот рессорной линейки, стук копыт. Гулко, звонко, тревожа ночь, между высокими тополями проскакали черные всадники на черных конях. В конце Екатерининской вдруг послышались грубые выкрики, рев, выстрел. Олег равнодушно шел на пьяные бранчливые голоса. «Кто-нибудь хлопнул бы из револьвера в сердце или в лоб, и ладно».

За большими яркими окнами ресторанов и гостиниц шла жизнь — с визгом скрипок, с вином, с отчаянием, с дикой, жалкой улыбкой: хоть день, да мой…

Заблудился, вдруг различил темную массу пассажа, раньше нужно было свернуть к кафедральному собору.

За соборной оградой вспыхивали огоньки папирос, слышались женский смех и позвякивание шпор. Пахло молодыми листьями… Нашел обелиск, затем угловой с балкончиками дом. Медленно, деловито стучал, пока за дверью не послышался глухой женский голос:

— Уходите, ночью не откроем.

— Это я, — отвечал Олег. — Здесь живет моя мать…

— Как звать ее, сколько ей лет?

Он ответил. Из-за двери снова голос:

— Какого роста? Откуда, когда приехала, сколько детей? Как звали ее мужа?

Олег ответил. После продолжительного молчания, — наверно, совещались:

— Почему пришли ночью?

Наконец отворили. С лампой в руках в дверях стояла какая-то женщина. Позади в чепце грузная, седая мать. Приблизилась, подслеповато вгляделась, не узнала.

— Будто и не он. Обманщик…

Олег бросился к ней, обнял, начал целовать. Мать сняла с него фуражку.

— Он… Где носился целый век? Не помню, когда видела. Везде хорошо, а у матери лучше.

Она по-прежнему не узнавала людей, не понимала, где живет…

За окном вдруг послышались чье-то тяжелое сопение и хрип, там боролись, — наверно, грабители напали на прохожего. Слабо прозвучал выстрел.

— Опять кого-то убили… — Творя крестное знамение, мать поднесла пальцы ко лбу, а к плечам поднести забыла. Повела Олега в комнату. — Каждую ночь убивают!

Рано утром, после глубокого сна, Олег вышел из душной квартиры на залитую солнцем весеннюю улицу. Возле обелиска темнела ленивая редкая толпа. Головой на толстой, ограждающей постамент цепи, в прекрасных блестящих сапогах, лежал убитый. Говорили, что это военный следователь: засудил офицера, и вот пуля в лоб.

Олег отправился на центральные улицы и увидел дневной город. По булыжной мостовой вереницами катились открытые кареты, линейки с кучерами-татарами. Грохот не умолкал. На резиновых шинах мягко покачивались рессорные пароконные экипажи. Пахло не конским потом и навозом, а бензином, проносились автомобили. В длинных, до пят, платьях, в шляпках с перьями набочок, мелкими шажками шли, плыли стройные, без корсетов, от дороговизны похудевшие, тонкие, гибкие дамы.

По привычке ловить сведения и слухи накупил газет — охапку! — и сразу бросилось ему в глаза свежее сообщение об Орлове. Скрывшийся Орлов опубликовал телеграмму: генералом Слащевым допущен подлый поступок, недостойный русского офицера. По его, Слащева, приказанию кавалерийская часть полковника Выграна открыла в упор артиллерийский огонь по мирно идущей обозной колонне одного из отрядов Орлова. В колонне было одиннадцать санитарных двуколок с больными. Возмущенный столь подлым поступком, Орлов призвал офицерство и солдат громко сказать: «Довольно подлостей и преступлений от высшего командного состава! Довольно быть рабами, слепо идти за преступниками, губящими дорогую нам Россию!»

К этой телеграмме Слащев приписал: пусть Орлов отчитается в тридцати миллионах рублей и пятистах пятидесяти полных комплектах обмундирования, пусть явится на суд, иначе он — вор. Он украл десять миллионов рублей, не выдав жалованья своим солдатам. Пятьсот пятьдесят комплектов английского обмундирования взял на триста человек.

Орлов представился мелким и глупым, а сам себе Олег — просто дурачком. Он стал читать про спекулянтов, валютчиков и прожигателей жизни, объявления о купле-продаже бриллиантов — оценщики, знатоки драгоценных камней нарасхват. По всему южному берегу Крыма под всплески волн разносятся смех кокоток и выстрелы самоубийц. В гостинице «Джалита» покончили с собой двое: военный чиновник и уполномоченный Министерства земледелия, некий господин Маркевич. Проворовались, а уплыть за море не смогли… Деляга-врач за золото дает справку о незаразности, чтобы выпустили из «мышеловки» в Париж… Словом, никаких открытий…