Илья Девин - Трава-мурава

Но не спешат фронтовики в Урань. Ушли туда — гуртом, под песни, в которых кипели гнев и слезы, а оттуда — по одному, тихо и незаметно. Один человек в Урани точно знал, сколько человек ушло туда, на фронт, и сколько прибыло, потому что каждого прибывшего фронтовика он записывал под порядковым номером в «книгу военно-учетного стола», а записав, говорил со вздохом:

— Пятьдесят восьмой… — и лицо его при этом делалось печальным и горестным, потому что это число у него всякий раз сравнивалось с числом другим: 878 — столько мужиков и парней ушли из Урани туда…

Туда — гуртом, а оттуда…

И не в силах стерпеть эту страшную разность, Захарыч дрожащими пальцами сворачивал особо большую «козью ногу» и окутывал себя облаком густого, едкого махорочного дыма.

Но вот идет уже третий день, как Захарыч никого не может вписать под очередным порядковым номером «63» в «книге военно-учетного стола», которая представляет из себя, правда, обыкновенную амбарную тетрадь. Задерживается что-то шестьдесят третий. Кто это будет?.. Сколько еще мужиков лежит по госпиталям… Третий день — никого. Это первый раз такой большой перерыв за лето…

Захарыч сворачивает коричневыми от махорки пальцами новую папиросу. Надо бы заполнять бланки налоговых напоминаний, как велел Аверяскин, да что-то не хочется сегодня заниматься Захарычу этим делом: ладно, завтра с утра…

Сам он приволокся в Урань на костылях по зимней дороге в конце января сорок четвертого, — до Рязанова-то доехал на подводе, да пока грелся в темной дымной избе, полной ребятишек, пока пил чай, совсем затемнело, и, закинув полегчавший заметно мешок за спину, — все почти и роздал голодным ребятишкам, — простился с хозяйкой и заскрипел костылями по морозной дороге в родную Урань. Сначала еще оглядывался — не догоняет ли подвода, но потом привык к этому громкому, обманчивому морозному скрипу на все снежное поле. И какая большая круглая луна стояла справа над черным недалеким лесом, в котором, когда останавливался поправить костыли, слышался низкий, как из-под земли, волчий вой. И удивительно ясно представился этот воющий на лунной поляне волк, как он сидит, широкогрудый, закинув вверх лобастую голову, поджав перебитую, мелко дрожащую лапу… Захарыч и сам не знает, почему вообразился ему волк с перебитой лапой! Нет, он вовсе не хотел, в мыслях у него не было, чтобы все на земле были такие же безногие, как он сам, но впервые это злое, нехорошее чувство вспыхнуло в нем в тот миг, когда он на костылях вышел из госпиталя и заскрипел по улице, ловя на себе жалостливые, сострадательные взгляды: безногий!.. Непривыкший, он еще все преувеличивал, преувеличивал и жалость людей, и их сострадание, и была даже минута, горькая минута отчаяния, когда он испугался ехать в Урань, — что он будет делать там, безногий? Кому нужен?! Но на вокзале, а потом и в вагоне оказалось много разных инвалидов и калек — или уж так они все тянулись друг к другу? — и сделалось Захарычу полегче, поспокойнее, сердце утешалось страшной мыслью: много нас таких, много, не один я, нет, не один!.. И вот теперь на дороге ему тоже не хотелось быть одному. Но постоял, покурил, вглядываясь в лунное сияние снежного поля, усмехнулся своей уловке — волк безногий! — и заскрипел дальше: Урань была уже близко, за холмом…

Кто же будет шестьдесят третьим?..

Махорочный дым плавал в солнечных лучах густыми золотистыми клубами и медленно тянулся в открытое окошко. На крыльце Егор разговаривал с кем-то начальственным голосом, должно быть, с дедом Тучей, объясняя ему порядок прохождения пенсионных документов, в котором сам ничего не понимал, но дед соглашался, поддакивая:

— Так, милушка, так, по справедливости…

Захарыч не вникал в эту стариковскую беседу: пускай судачат, пускай утешаются надеждами, потому что больше пока нечем…

Он еще раз взглянул на пустой порядковый номер в «книге военно-учетного стола» и хотел уже убрать ее в ящик, как услышал на улице необычно твердые и решительные шаги — так ходят только солдаты. Захарыч насторожился Шаги приближались к сельсовету: это ясно слышалось в тишине, потому что и старики на крыльце замолчали.

— Здравия желаю, товарищи гвардии деды! — раздался веселый шутливый голос.

Захарыч поспешно схватил костыли и одним махом переметнулся к окошку: таким знакомым, таким родным показался ему этот голос!

Перед стариками стоял, нарочито выпятив грудь в сияющих на солнце медалях, совсем, однако, незнакомый, вроде как и по ошибке забредший в Урань фронтовик — ни у кого из ураньских мужиков не было такой рыжей окладистой бороды. Старики тоже не узнавали его. Захарыч из окна видел, как дед Туча даже привстал, вглядываясь в рыжебородое лицо солдата, а тот вдруг громко, радостно засмеялся.