Илья Девин - Трава-мурава

Давно отцвела трава-мурава на тропинках и на дорогах Урани, отмерцали крохотные, как рассеянное пшено, цветочки. Опала и с берез темная синева листьев, опала легким багряным шелестом, опала и усыпала улицы Урани.

На огородах стала сохнуть и желтеть огуречная ботва, а гряды заметно опустели, и кажется, что земля утомилась и ждет дождей, ждет снега.

А вот за банями, за сараями гнется лебеда, словно дивясь тому, что до сих пор ее не сжали; ведь скоро она начнет уже осыпаться, семена упадут на землю и пропадут, тогда как из них можно печь и хлеб, и пироги.

Так и идет по Урани осень, четвертая послевоенная осень. Четвертая… Много это или мало? Но вот принесла эта осень людям невиданное богатство, и люди забыли о лебеде, забыли, что еще весной хлеб из лебеды ели.

А вот у сельсоветского секретаря Захарыча свой счет этой осенью: демобилизация закончена по всей армии, и кто должен прийти, тот пришел. А вот тех, кто не придет, — семьсот двадцать шесть мужчин. И они уже никогда не придут. Один дед Туча не хочет мириться с этим фактом.

Подбивают итоги нынешней осенью и в колхозе. Сначала Лепендин ездил обсуждать трудодень в райком, а потом еще поговорили об этом на правлении и согласились с таким трудоднем: 30 копеек деньгами и 500 граммов хлеба. Это был невиданный с начала войны трудодень. Даже не верится, что это именно твои мешки с хлебом лежат на весах! По правде сказать, тысячу пятьсот трудодней Прохор Нефедкин не один заработал. Это на четверых работников приходится: сам, Фекла, потом дочь Пашка, ей недавно сравнялось четырнадцать лет, да сын Васька, который за лето заработал почти сотню трудодней. Но когда кладовщик кричит на всю площадь:

— Прохор Нефедкин, получай! — Тут даже не знаешь, как и подумать. Думать, правда, тут и некогда, надо весы освобождать, ну, а мужики тут как тут — скалят свои махорочные желтые зубы:

— Давай скорей, Прошка, а то вон Лепендин идет, отымет половину!..

И уж только когда все стаскал с весов на подводу, сам залез, сидит, гордо улыбается.

А тут Иван Шанявай плетется на нетвердых ногах с пустым мешком на плече.

— Это столько ты отхватил? — удивляется Иван и ощупывает мешки на телеге. — Это все твое?..

— Нет, дядино, — отвечает Прохор и лениво глядит на руку Ивана. Ему хочется сказать: «Убери свои грабли, не трожь», — но что-то нынче удерживает его от таких слов, ему даже хочется пошутить с Иваном, сказать ему что-нибудь хорошее. Но Иван сам говорит:

— С такого урожая, сосед, не грех и блины заказать, пироги да чарочку и — «Семенову Ульяну»!.. Эх, люблю!..

— А что ж, и выпьем! И «Семенову Ульяну» споем!..

— Ында, ында! — трясет Иван головой. — Пойду и я получать.

Прохор, снисходительно озирая толпящихся у церкви мужиков и баб, трогает лошадь. И на всю площадь слышно, как туго скрипят колеса тяжело груженной телеги.

Вот какая нынче осень в Урани!

И хоть давно отцвела травка-муравка, и деревья опавшие сквозят, и хоть грачи уже сбиваются в огромные стаи, собираются в теплые края, и уж вот-вот грянут тяжелые осенние дожди, а там и снег, и зима!.. — но как и эта будущая зима не похожа на все те, прежние зимы, которые пережила Урань! Как не похоже и вот это ожидание зимы!..

Лепендин уезжал рано утром.

Конюх уже подогнал тележку к воротам, и в избе было слышно, как жеребец бьет ногой в подмерзшую за ночь землю.

Старуха-мать суетилась возле раскрытого чемодана, стараясь запихнуть в него еще одно сваренное яичко, еще один пирожок с картошкой: слава богу, было из чего печь сыну подорожники!..

— Ну, хватит, хватит! — сказал Владимир, ласково отстраняя мать от чемодана. — Видишь, не закрывается.

Потом он подошел к отцу, растерянно стоявшему посреди избы.

— Давай, батя, живите тут ладом, — сказал он и обнял отца. Вот отца ему жалко было оставлять, и когда он обнял его костлявые жидкие плечи, то едва сдержал слезы.

А мать как-то робко ткнулась головой ему в грудь и, точно испугавшись чего-то, запричитала вдруг, заплакала.

Владимир улыбнулся.

— Ну, чего ты, не на войну ведь уезжаю…

Но с женой прощаться оказалось так тяжело!.. Она вышла за ним в сени, тяжелая, с заплаканными глазами, с бурыми пятнами по щекам, глядела на него в беспомощной жалкой злобе, и он, пересиливая в себе желание тотчас выйти вон и вскочить в тележку, осторожно обнял ее за плечи и прошептал, как ему казалось, какие-то необычно-ласковые и неожиданно самого поразившие слова:

— Береги себя и… и это чудо-юдо.