Константин Федин - Повести и рассказы

— Вы были в Москве?

Грек переходил на другое фантастическое франко-немецкое наречие.

— Да, перед отъездом из России я немножко был парикмахером в Москве (он изображал пальцами парикмахерские ножницы). У-ух! Холод!

Он дул в крепко сложенные кулаки.

— На улицах — огонь.

— Костры?

— Да. И городовой. Большой городовой!

Он прыгал с ноги на ногу и тянулся рукою ввысь, точно хотел достать на городовом шапку.

— Давно же это было!

— Тридцать три лет.

Он опять быстро зажимал рот.

— Что такое сейчас Москва? Тш-ш! — шипел он, в ужасе крутя глазами.

То, что ему рассказывал Левшин, он слушал со сдавленным дыханием, держась за сердце. Много было таинственно-влекущего в этих рассказах, и старая пылающая кострами Москва сплеталась в его воображении со всем прекрасным, что он видел в жизни: с Абастуманом, где в юности он научился брить и делать куафюры, с Трапезундом, куда он ездил за своей невестой, ожидавшей его много лет и сохранившей верность, с горячей землей Греции, где, как он все еще мечтал, ему удастся разбить сад для детишек, с самими детишками, их лакированными глазами на глянцевых мордочках. Он прижимал к сердцу драгоценную шапку и в восторженном перепуге шептал:

— Ах, вы хорошо рассказали, как теперь — Москва. Тш-ш!

И он оканчивал визит своим сердечным заклинаньем:

— Главное, господин, вы хорошо чувствуете!..

Следом за ним являлся Карл. Сколько раз видел Левшин это лицо и всегда недоумевал: было ли его вечное сияние простою функцией безоблачного здоровья, или в нем отражалось ликующее торжество духа? Приход Карла мог быть уподоблен только самозажжению планеты, возглавляющей роскошную небесную систему. Он произносил:

— С добрым утром, господин Левшин. — И обыденное приветствие получалось у него так, как будто он с детства рвался к этому мгновению и считает его важнейшим на своем жизненном пути. Затем он спрашивал:

— Имеются ли поручения, будьте добры?

Осчастливленный, он писал в блокноте, приговаривая:

— Пять почтовых марок по ноль запятая тридцать; одну тубу «Хлородонта» за один франк ноль-ноль; одну плитку шоколада горького за ноль запятая восемьдесят.

Все, что ему говорилось, радовало его. Если он приносил почту, то с видом поздравителя сообщал:

— Москва пишет.

И удалялся благодарный, хотя благодарность заслужена была им самим…

Спустя полчаса приходил доктор Клебе. Он выпевал свою программу — как почивали? температура? — и потом не спеша нащупывал какую-нибудь тему, в интересах здоровья — не слишком свежую.

В этот раз он был встревожен, и хотя старался выполнить весь ритуал, комкал его и, видно, колебался, посвятить ли Левшина в свои волнения или нет.

Вытащив из кармана очередной роман Уоллэса и пренебрежительно помахивая книжкой с его портретом, Клебе говорил:

— Конечно, он — не Достоевский и не Лев Толстой, этот самый Эдгар. В какую голову придет вообще сравнивать!

Он хватался за голову, в которую не могло прийти подобное сравнение.

— Стоит посмотреть на эту малоинтеллигентную толстую физиономию с папиросой! Я не ставлю его ни во что! Но я держу его для пациентов. Кто хочет рассеяться и спокойно заснуть с книгой, тому я не могу рекомендовать Достоевского, согласитесь. И потом, милый, милый господин Левшин! Прежнему читателю было очень интересно узнать о действительности при помощи романа, потому что он о ней не имел понятия. А теперь действительность поглощает нас без остатка, и мы рады, когда роман рассказывает нечто малоправдоподобное. Серьезный писатель пишет так, что его книги требуют размышления. А это утомляет. Читатели хотят с книгою в руках чувствовать себя театральным зрителем, за которого сделаны все выводы.

Клебе заложил руки за спину.

— Мы слишком часто в жизни являемся свидетелями испорченной, аморальной психики, чтобы вдобавок изучать уродства души по романам.

Он наклонился к Левшину.

— Недалеко ходить за примером: ваша соседка. Нет, не та, а вот эта (он показал на балконную перегородку). Я думал, эти характеры встречаются только у психологических романистов. И, боже, как я заблуждался!

— Я плохо слышу, — громко сказал Левшин.

— Ля-лим, ля-лим, — пропел доктор, подражая клавадельской почте, и, с кашлем отшатнувшись от Левшина, сунул нос за перегородку на соседний балкон.

— Ее нет. Она создает себе собственный режим: гуляет, когда надо лежать. Что дает ей право так поступать? Неужели деньги?

Доктор выпучил глаза.