Владимир Фоменко - Память земли

Тимур, должно быть поняв, что все же не так бы ему следовало держаться, стал объяснять вскрикнувшей, осевшей на осокорь матери, что в Куйбышеве будет сестра ученицей на кране, что нечего ей после семилетки делать в хуторских захолустьях. Не навоз же с-под коров нюхать или дядьки Андриана трепотню выслушивать!

Андриан, осклабясь, глядел на невестку. Дескать, «воспитала по-своему — и расхлебывай». А Поля, видать взвинченная чтением мужниных бумаг, ощерилась на Тимку:

— Думаешь, без тебя тут потеря? Воображаешь, консомольца лишаемся?! Какой ты консомолец, если неделю здесь и не доложился в ячейку — требуешься ты им на эту неделю или не требуешься?

Обморочным движением притянув Раиску, Настасья пытала: чего ей, невозросшей, загомозилось ехать? Там же ругаются по-соромному и по-всякому.

— Ты девчонку подбил? — спросила она Петюню.

— Нет, — отрезала Раиска. — Я его! Он тоже едет.

— Это неверно, Настасья Семеновна, что вы их так допрашиваете, — вмешалась Римма Сергиенко. — Они на передний край отправляются, и вам стыдно бы нарушать их моральное состояние!

Из всех подворий неслись удары топоров, народ расчленял деревья. Тимур, снова проявляя техническую наторенность, хмыкнул:

— Чиликаемся. Сотняжку электропил сюда — и всем яблоням, всей этой муре в секунду капут!

Солод понимал мальчишку. Неостывший, свеженький, пацан только-только оттуда, где громовые темпы, неохватные разумом масштабы. На строительстве в ветреный день одной лишь пыли — земляной, цементной, кирпичной — вздымается столько, что осади ее, эту летящую по воздуху пыль, — и земли будет больше, чем во всех, взятых вместе, хуторишках. А главное — сам Волго-Дон тоже уже мелочь в сравнении с тем, что разворачивается на Волге под Куйбышевом, в Каракалпакии под Тахиа-Ташем, на Украине в Каховке. Да и это уже отсталость на фоне кружащих голову проектов — превратить в миллионы киловатт, перегородить реки Сибири. Зачем же ему, Тимке, этот замшелый тихонький Дон?.. Илья Андреевич листал тетради, читал, что говорили о Доне деды Тимура. То ли Подтелков, то ли Матвей Григорьевич Щепетков, поднявшись на стременах перед хуторянами, сжимая, быть может, это самое, что лежит возле Солода, древко, вещал от имени Дона:

«Пускай мои буруны шумят о том, чего хочет в самом деле советская власть!

Пускай зеленые камыши на моих берегах шелестят каждому казаку, проходящему мимо: бери мою силу.

Пускай ветры — низовой, верховой — разносят весть, что только мозолистым рукам отдаю свою мощь».

До слуха Ильи Андреевича доносилась дробь соловьев. Согнанные водою с займища, с островов, соловьи облепливали на буграх за хутором кусты терна и, не зная, что эти кусты тоже зальются, ладили гнезда, ежедневно, еще при солнце, начинали концерты. Удивительно, как пичуга размером с воробья, вся тоненькая, обладает этакими могучими легкими, этаким голосом, слышным за километры?.. Видать, как у людей, среди которых есть и тупаки и таланты, так же у птиц… Солод ясно ухватывал отличимые ото всех прочих голоса соловьиных Лемешевых. Их прапрадеды услаждали когда-то того, кто вырубал в лесу древко для знамени, и того, кто ненавидел это знамя.

Читать становилось темно, и Солод слушал, как, входя В азарт, начинали во всех концах хутора работать враз по сотне, по две сотни певцов. Щелканье — поразительно четкое, гремящее — резало воздух. А в Кореновку все шли машины, пересверкивались фарами, наполняли воздух нетерпеливыми звуками клаксонов. Своим делом занимался народ, своим — птицы.

Чушь говорят, что лишь внучата нужны старикам, что мечты стариков такие же медленные, как их движения… Эх, дураки молодые, когда думают это!

Поля в ночной темноте расчесала на две половины волосы, по отдельности заплела, обкрутила голову косами и, скрюченная, накинула шелковую, приготовленную с вечера шаль — черную, с серебряными листьями. Усмехнувшись, заковыляла от фанерного навеса со спящими средь мебели детьми и невесткой. Квартирант в своей машине тоже дрых, лишь светлеющая в темноте Пальма, доказывая, что стережет, повела хвостом, вскинула уши. Поля шла на свидание с местом, где до первой германской, до переворота, много раз ждал ее Матвей, а за год до Матвея — Костя Чирской — белочубый, голубоглазый, целиком повторивший свое обличие во внучке. В Любке, нонешней секретарше Совета… А ведь вроде вчера ревновался Костя, перестревал у всех углов легкую на бегу, быструю Полю, да не помогло ему, затмил его маленький, во всем резкий лихач Матвей.