Отиа Иоселиани - Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина

— Со штыком?

— Ну да, с длинным таким штыком… Так что ты не думай…

Я обнял брата за плечи, и мы пошли к дому.

Дверь была заперта. Из кухни, стоявшей в стороне от дома, валил дым и доносился надрывный детский плач. У порога кухни кудахтала наседка. Длиннорылая свинья, повизгивая, бродила вдоль изгороди и пыталась пролезть под ней.

Папа с мамой ушли на митинг в колхозную контору. Бабушка сидела у очага на чурбане. Облокотившись о колени и подперев ладонями голову, она не отрывала глаз от тлеющих угольев. В люльке надрывалась от плача моя маленькая сестренка Татия. Бабушка словно ничего не слышала. Я жестом показал брату, чтобы он покачал люльку. Он не любил возиться с сестренкой, но на этот раз покорно подошел к люльке и, расставив ноги, начал ее качать — осторожно, стараясь не опрокинуть на неровный земляной пол.

Над очагом курился паром чугунок, и нельзя было разобрать, что там варится. От головешек шел такой чад и белый дым, что перехватывало дыхание. Видно, вода закипела и залила очаг. Головешки шипели и дымились, и только несколько угольков еще тлело под золой.

А бабушка сидела словно оцепенев и, глядя на угасающий очаг, изредка тихо вздыхала: «Господи, господи!»

Заза продолжал качать люльку. Но Татия, наверное, хотела молока или просто чувствовала неопытную руку укачивающего ее брата и не унималась.

Я опустился на корточки перед очагом и стал сгребать в кучу жар.

Взлетевшая на самый порог наседка сзывала цыплят.

В загоне мычала некормленая скотина. Я решил сначала разжечь огонь, а потом отвести быков на луг. Правда, Гвиния, рыжий бык с заостренными рогами, бодается, — один раз он чуть не вскинул меня на рога, и после этого отец строго-настрого запретил мне даже близко подходить к быкам. Но сегодня отец наверняка придет поздно.

— Господи! — опять вздохнула бабушка.

Наседка все кудахтала. Свинья наконец подрылась под изгородь; кричали индюки, голодные быки требовали корма.

Заза все качал люльку сестры, но она никак не унималась.

Я сидел на корточках у очага и старался раздуть жар. Мокрые головешки упрямо не разгорались и только тлели.

Назавтра отец должен был уйти в армию. Вечером мы, как обычно, сели ужинать, но бабушке кусок не шел в горло.

Отец настаивал:

— Ешь, мама, ешь!.. — И громко смеялся.

— Кушай на здоровье, сынок, а я и завтра тут буду…

— Конечно, будешь! — И он опять засмеялся.

Меня удивляло, что отец сегодня так часто смеется.

Мама готовила отцу еду на дорогу, пекла мчади [1] Мчади — кукурузные лепешки. и не шла к столу.

— Что это с вами сегодня? — спросил ее отец. — И ты не хочешь есть?

— Угли б горячие мне есть! — Мама отвернулась и, подхватив щипцами соскользнувшую с огня кеци [2] Кеци — глиняная сковорода. , поставила ее опять на огонь.

Папа посмотрел на нас.

Заза большими кусками запихивал в рот мчади и сыр.

— А вот Заза за обе щеки уплетает! — И отец опять засмеялся.

Отец так рассмешил брата, что у того выпал изо рта кусок лепешки.

— Не роняй кусок, внучек, не роняй! — проговорила бабушка.

Я заглянул под стол, но было уже поздно — черная кошка подхватила поживу.

После ужина отец зажег коптилку и сказал, что пойдет взглянуть на быков.

Татия спала в люльке у очага.

Я отвел брата в дом, чтобы уложить его спать.

— А папа рад, что ему дадут ружье? — спросил Заза, залезая под одеяло.

— Рад… — проговорил я.

— И штык будет на ружье?

— И штык будет.

Заза высунул голову из-под одеяла и заглянул мне в глаза.

— Гогита!

— Ну тебя, Заза, спи!

— Гогита, а для чего нужен штык?

— Штык? — Я не знал, как объяснить ему, и только рассердился:

— Значит, нужен! Спи давай!

Испуганно косясь, Заза уткнулся в подушку.

— Говорят тебе, Заза, без штыка нельзя, — повторил я. — Раз делают, значит, нужен.

— Просто так, да?

— Да.

Я вышел. Была темная, безлунная, облачная ночь. В хлеву мерцала коптилка. Я спрыгнул с веранды, тихо пробрался к хлеву и присел на корточки. Папа обматывал новой веревкой рога Гвинии и разговаривал с ним, как с человеком. Я недолюбливал Гвинию, а папа, наоборот, любил его больше другого, черного быка.

— Вижу, вижу, — говорил он, — веревка сдавила тебе рога, но ты сам виноват, ни минуты спокойно не постоишь.

Папа, должно быть, посвободнее обмотал рога новой веревкой, потом надел на руку скребницу и принялся чистить своего любимца.