Отиа Иоселиани - Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина

— Поможет тебе бог, дочка, поможет бог… — тихо нашептывала она.

Джаба Хибрадзе попросил у тамады разрешения на особый, отдельный тост, взял в одну руку стакан с вином, другую сжал в кулак и сказал:

— Мака Лежава, знай, что Джаба — твой брат! — Почему-то он придал особое значение этому слову, строго оглядел сидящих за столом и добавил: — Я очень уважаю тебя!

Мака поняла, что это он говорил для Бичико: мол, благодари сестру за то, что все так хорошо обошлось. Бичико было взъерепенился и засопел, раздувая ноздри, но потом унялся и сдержанно и даже с определенным достоинством произнес свой тост.

«Это влияние Мери, — подумала Мака. — У нее получается само собой, от доброты и любви». Тут она столкнулась глазами с мужем. «Ты не заслужила все эти слова?» — спрашивал его взгляд, и он отравил ей весь вечер.

Вскоре она сказалась уставшей, вышла из-за стола в комнату, где спали близнецы, и, не раздеваясь, прилегла на кровать.

«Я нагло плюю им всем в лицо. Никто не знает, что я изменяю мужу… Я обманываю не только их, но и себя. Я любовница человека, которого ненавижу… и я не пожалею теперь, если возненавижу мужа. Я тяжела земле…»

Ветер на дворе посвежел, и вскоре под окнами вокруг дома захлюпал дождик. Странная и страшная мысль пришла Маке в голову: что, если размякшая земля не удержит и поглотит ее.

На минуту оторвавшись от дел, вбежала встревоженная Марго:

— Родная моя, что случилось, не заболела ли ты? — Ее искренняя взволнованность на этот раз показалась Маке чрезмерной, даже наигранной, и довольно грубо она попросила оставить ее одну.

Марго ушла, скрывая обиду.

— Как бы девчонки мои не проснулись — не дадут тебе покоя, — сказала она, выходя из комнаты.

Не прошло и пяти минут, как появилась Мери. Неслышно, на цыпочках подошла она к Маке, присела на кровать и положила руку на ее ладонь.

— Дождь пошел, — шепотом сказала она.

«Тхавадзе одолжил свою машину Бичико, чтобы я увидела ее и подумала: он мог приехать, но не сделал этого, не поставил меня в дурацкое положение. Если ночью будет дождь, завтра ему не удастся увидеть меня. Хоть один день я смогу идти по улице, не озираясь по сторонам и не дрожа».

— Отец очень огорчен: неужели Мака не может выкроить время и приехать, — сказала Мери с виноватой улыбкой, словно спрашивающей: может быть, тебе не до меня?

«Отец… — вспомнила Мака. — Как я переволновалась из-за него, а теперь даже не вспоминаю…»

— Бедный отец! — проговорила она и почувствовала слезы на глазах. «Я все время плачу, как ребенок!»

— Может быть, когда начнутся каникулы…

— Мери, погаси, пожалуйста, свет, не хочу, чтобы вошел кто-нибудь.

— Хорошо, — Мери повернула выключатель и вернулась на прежнее место.

— Как он сейчас?

— Лучше, Мака…

«Все-таки она увидела или почувствовала, что я плачу; надо как-нибудь сдержаться», — подумала Мака, но в комнате было темно, и потому она не смогла удержать слез.

— Не знаю, Мери, не знаю, удастся ли…

— Если найдешь время…

— Не знаю.

В ту ночь дождь скоро прекратился.

Мака почему-то решила, что утром Джумбер явится за своей машиной, и поздно ночью, когда Марго, свернувшись калачиком, устраивалась у нее в ногах, она вдруг вскочила, — ей показалось, что приехал Тхавадзе.

Утром ни свет ни заря она отправилась в обратный путь и, вернувшись домой, не выходила целый день.

В понедельник пошла в школу, и тут же появился Джумбер. Из страха, что он увезет ее и не отпустит до ночи, она, вся дрожа и негодуя на себя, лишь сумела крикнуть: — Не сегодня, только не сегодня! — и машина уехала, не останавливаясь.

«Послушался, — говорила она себе, шагая по улице. — Наверное, когда я чего-нибудь очень хочу, он слушается… А может, я недостаточно хочу, чтобы он оставил меня в покое, и потому-то он и не отстает?»

Через два дня, приближаясь к школе, она ясно ощутила, что, когда прозвенит звонок с уроков, у нее закружится голова или она упадет в обморок, и вернулась назад.

Но, вернувшись и запершись в комнате, взбунтовалась против себя: «Что за выдумки! Никакого обморока с тобою бы не случилось! Просто, увидев его, ты махнула бы рукой: все равно он сильнее и добьется своего — и села бы в машину…»

До прихода Гено она не вставала с постели, а вечером попросила сводить ее к врачу. Врач равнодушно выслушал всю ее ложь — головные боли, сердцебиение, бессонница и прочее — и на длинном листке бумаги бегло накатал рецепт.

«Еще один обман. Интересно, до чего я докачусь так? — думала она, возвращаясь домой рядом с мужем. — Гено чувствует, что я лгу, но еще надеется на мою порядочность. Если можно простить, твоя совесть простит тебя… — вот что означает его молчание. Если можно простить, пусть простит твоя совесть, — повторяла она и, как в субботнюю ночь, твердила в горячке: «Я тяжела земле», — так на этот раз вцепилась в эти слова, словно в последнюю надежду: если можно простить, моя совесть простит меня».