Отиа Иоселиани - Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина

Во время ревизии секретарша Цуцуния наполняла кипяченой водой из шланга большие бочки, чтобы не подумали, что директор завода по своей воле распределяет штат. В заключении, сделанном ревизией, говорилось о бесхозяйственности и нерадивой работе Бичико Лежава, однако объявить из-за этого выговор директору или даже просто поставить ему на вид ревизоры не посмели, так как во всем остальном недостатков на заводе было мало… После ревизии, опровергшей растрату, старые слухи воскресли и подозрение снова пало на Маку Лежава: никаких других причин стреляться у него не было. Они встретились на свадьбе Бичико, и Тхавадзе сказал ей — брось мужа и ребенка и выходи за меня. Мака, конечно, сестра Бичико, но отнюдь не такая ветреная, как брат, — она не сочла Тхавадзе даже достойным ответа. Тогда Джумбер встал, пошел домой, зарядил пистолет и пустил пулю в сердце. Шепотом поговаривали, будто Мака приезжала раз проведать раненого, но поскольку никто из палаты Тхавадзе и его многочисленных посетителей не видел ее, подозрение не подтвердилось. И все-таки люди говорили о ее приезде, и тут же добавляли — пожалуй, это неправда… Была попытка увязать сплетню с Цуцунией: Тхавадзе, мол, хотел сделать ее своей любовницей, а она ни в какую, — если хочешь, бери в жены. Но свести это к самоубийству не удалось, и опять перекинулись на Маку Лежава: в детстве Джумбер очень любил ее. Самые дошлые напомнили, что тогда Тхавадзе был не такое уж дитя — десятилетка за плечами, а если когда и любят, то именно в эту пору. С тех пор, как Мака уехала, никто не знал, продолжал ли Джумбер преследовать ее. Если да, то как же он допустил, чтобы она вышла за какого-то Нижарадзе? Сейчас, через столько лет, он стреляет в сердце, а четыре года назад молчал и не рыпался. Кто-то глубокомысленно заметил: четыре года назад он, наверное, решил забыть ее, раз она вышла замуж, но сейчас увидел и понял, что не любить ему другой женщины. Он и Цуцунию откопал где-то и посадил перед своим кабинетом в надежде, что, быть может, она излечит его от старой любви, но даже пальцем не тронул, ибо сердце его всегда принадлежало Маке Лежава…

Вернувшись на работу, Тхавадзе в первый же день предложил Цуцунии или остаться мойщицей бочек, в цехах, или покинуть завод, поскольку директору завода по штату не полагается личная секретарша. Цуцуния взглянула на директора своими синими глазами и так томно опустила ресницы, словно Тхавадзе просил у нее руки и она соглашалась.

— Ну, так как? — опять спросил Тхавадзе, не понял, на что именно соглашалась Цуцуния. — Что будешь делать?

— Как скажете… — Цуцуния опять вскинула ресницы и взглянула на него.

— Я уже сказал.

— Я согласна, — проговорила Цуцуния.

— На что ты согласна? — Тхавадзе даже обозлился; где только я нашел такую — ничего не втолкуешь. — На что ты согласна? — И, встретив растерянный взгляд Цуцунии, пояснил: — И на мойку бочек, и на уход с завода?

— Нет.

— Ни на то, ни на другое?

— Переведите меня в другое место.

— Ладно. Я переведу тебя к другому! — Тхавадзе вспомнил про заместителя председателя исполкома и тут же позвонил ему. Договорился: тот обещал взять девушку машинисткой, хотя Цуцуния никогда в жизни не напечатала ни одного слова.

На следующий день Цуцуния уже не появилась на заводе и в перерыве не украшала заводского сквера своей короткой юбкой, стройными ногами и всей ладной фигурой.

Директор заметил, что Бичико Лежава и один рабочий во время рабочего дня выпили и ходят по заводу навеселе, и объявил им по строгому выговору.

«Даже Лежава не пощадил!» — удивились все.

Так никто и не понял, из-за чего стрелялся Джумбер. Не понимали теперь, чем он жил, и попритихли.

Не прошло и недели со дня возвращения директора на завод, как из Тбилиси пожаловал представитель главка. На этот раз Тхавадзе не искал для него гостиницы и не справлялся, ел ли он в этот день или вообще питается святым духом.

Прощаясь, он проводил его до лестницы. Перед лестницей во дворе стояла светло-коричневая «Победа», но представитель главка целый час прождал автобуса в горячей тени акации.

А Тхавадзе в это время сидел в своем кабинете за приоткрытой дверью и думал: я должен жить так, чтобы мне не пришлось ничего скрывать от любимой женщины.

В пятницу вечером приехала Марго, привезла Гоче сладостей. Племянник не пошел к ней на руки, а отбежал к перилам балкона и молча поглядывал оттуда.

— Я же твоя тетя, миленький, — ласкалась к нему Марго. — Иди ко мне! Ты вон уже какой, вырос, а я ничего еще тебе не дарила. Каждый раз вбегаю сюда напуганная и, наплакавшись, убегаю. Конечно, ты не помнишь меня! Иди ко мне, родной, иди, мой маленький, иди…