Владимир Карпов - Бежит жизнь

С темнотой хлынул дождь. По окну вразнобой барабанили капли, царапали в порывах ветра стекло.

Утром за мной приехали. Было мозгло, заиндевелое солнце едва дотягивалось до сырой земли. Мама не плакала, не рыдала, она просто не могла, постичь того, что происходит, лишь глаза каменели в вопле.

Вся округа нас оплакивала, жалела. Хыся ненавидели, многим в жизни он досадил, легче людям без него дышалось. О нас говорили почти как о героях. Хулиганства, воровства в счет не брали, вспоминали лишь хорошее. Рассказывали, дня через три-четыре о нас судачили уже и в Городе, и на Новостройке. Случай перерос в легенду, где мы получались этакими святошами, решившими покончить с бандюгой, с которым милиция совладать не могла. И, надо заметить, следователь наш как-то сказал: «Да, облегчили вы своему участковому жизнь…»

Мне и Валерке школа дала отличные характеристики. Учителя были ошарашены, изумлены: как это ребята, хорошо успевающие и вполне приличного поведения, могли совершить столь тяжкое преступление. Но одно дело симпатии, другое — закон. А статей и пунктов набиралось немало. Только общий иск по кражам составил восемь тысяч рублей! Мы таких денег, конечно, в глаза не видывали. Сбывали все второпях, дешево, за бесценок. И большую часть Хысь себе забирал. Срок лишения свободы получили мы одинаковый: по десять лет на брата. Во время следствия, суда как подельники-соучастники находились мы отдельно, а после все четверо попали в нашу же городскую «малолетку». Мы старались держаться вместе, но контактовать нам было нелегко: Женька рвался верховодить — только у него не получалось, петушистый больно; Валерку крепко скрутила досада на жизнь — тень-тенью ходил; Мишка метался от одного к другому, особо не переживал, прибивался больше к Женьке, с тем было надежнее и проще. Меня поначалу тоже сильно угнетала мысль о будущих годах, но постепенно она рассосалась. Я много думал о себе, о том, что же произошло со мной, и о том, как бы надо жить. Память копошилась в прошлом.

Вспоминались бесконечные выпивки — большого наслаждения от вина никогда не испытывал, наоборот — противно было; драки — не приносили радости победы, давить в себе чувство жалости к битому приходилось; воровство, деньги, таким путем добытые, без зазрения совести тратить не мог. Не покидало меня ощущение необязательности происходящего: можно так, а можно иначе — какая разница. С душой своей мы вроде как врозь жили: я двигаюсь, стараюсь выглядеть, она смотрит — болеет.

В памяти сладостью отзывались, силы придавали те минуты, где душа всецело оживала, без оговорок.

На лето я всегда уезжал в деревню, к дяде. Добраться туда не просто: сначала до райцентра на автобусе, а дальше — на чем бог пошлет. Ну, обычно попутка подворачивалась быстро: выйдешь к мосту — едет, проголосуешь — остановится, довезет. А однажды поехал — тринадцать лет мне было — дотемна у моста простоял — и ничего. В этом поселке, райцентре, тоже есть родня. Можно было остаться, переночевать. Но мне страсть как хотелось к дяде Василию, чтоб утром уже вместе пастушить. И я отправился пешком. А путь не ближний — пятнадцать километров! Иду, хоть ночь и звездная, но все равно темень, а дороге конца краю нет. Кажется, вот поднимусь на гребешок холма — и там внизу замаячат темные домишки. Поднимаешься — на донышке глубокой ямы лишь дорога чуть белеет и далеко впереди срезает небо новый гребешок. А в каждом ухабе мерещится притаившийся человек, куст чудищем смотрит, а в роще лесные люди поджидают — верить начинаешь, есть такие. Отгоняешь жуть, храбришься, а внутри все тает, сердце трепещет, как у птенца. А на подходе, поодаль от дороги, — могилки. Тут и вовсе захлестывает, лезут в голову страшные истории. Но я дошел и был вознагражден: все так удивлялись, радовались мне, охали да ахали, и оказалось, что утром дядя Василий погонит скот в другую деревню за сорок километров и, конечно же, возьмет меня с собой! Спать устроился на вышке — привязал к ноге веревку и спустил ее в сенки над дверью: боялся, забудет разбудить дядя Вася второпях или тревожить не захочет. А так выйдет, упрется глазами в веревку — поневоле подергает. Когда следующим вечером мы пригнали скот, я едва сполз с коня, ноги подкашивались, зад одеревенел и, не в силах снова сесть в седло, обратно ехал на попутном мотоцикле. Но был счастлив и вполне доволен жизнью. Заготовитель, как выяснилось, на меня тоже выписал наряд, и ко всему прочему удовольствию я еще и деньги получил. Купил на них платье сродной сестре в ее день рождения, и был счастлив втройне, осознавая себя тружеником и взрослым человеком. Прошедшим летом у меня не выводились деньги из кармана, но мне и на ум не пришло кому-нибудь сделать подарок. А если бы и сделал — мало радости от того получил.