Георгий Семёнов - Кто он и откуда

Он знал, что лучше его никто не настелет крышу: об этом знали все жители деревни и всех соседних деревень, да и сам Барабанов знал, что люди думают о нем так, как он сам о себе думал, и ему было приятно теперь, когда он, пропотевший в дороге и усталый, лежал на согретых бревнах, сознавать свое превосходство.

— Ну что, Пал Зорич, — окрикнул он хозяина дома, — кончаешь дело?

— Кирпича, боюсь, не хватит, — скороговоркой ответил тот. — Сомневаться вот стал…

В серой и грязной одежде человек этот никак не вязался с домом, точно не ему предстояло здесь жить, будто дом этот сам по себе, для красоты стоял, а не для человека с мастерком в руке, который зарился на него и приноравливался к его деревянной и недоступной какой-то красоте.

— Может, и хватит, — сказал Барабанов лениво.

— Сомневаюсь, однако, сомневаюсь…

Барабанов помолчал, прислушиваясь мысленно к торопливым и певучим словесам соседа «сомневаюсь, однако, сомневаюсь», будто осмыслить пытался сказанное, и долго смотрел на него недоумевающе и насмешливо, как на диковинку какую… «Сомневаюсь, однако, сомневаюсь».

— А чего тебе сомневаться, — сказал он. — Сомневаться тут нечего. Крышу я тебе настелил — двадцать лет не думать… Сомневаться-то перед смертью надо, о прошлом. А тебе двадцать лет наперед, живи и не думай… Чем плохо! Тебе и помирать под этой, дай бог, крышей придется. А ты говоришь: сомневаюсь…

— Да не о крыше речь, — отозвался сосед. — Не о крыше, о кирпичах.

— А чего ж о кирпичах! — сказал Барабанов. — Кирпичи и дурак уложить может. Ты вот крышу попробуй.

— Я ж говорю тебе, не о крыше речь, — снова сказал сосед. — Кирпичей вот, боюсь, не хватит.

— А чего бояться! Комиссия твой дом принимать не будет.

— Я сам себе комиссия, Барабан, — округло и строго сказал сосед. — Для себя строю.

Барабанову хотелось совсем другого разговора. Ему хотелось сейчас услышать похвалу от соседа, хотелось о крыше поговорить и о своем умении с этим нездешним, пришлым человеком, которого когда-то, очень давно, еще в военные годы, заманила сюда из Сибири женщина, похоронившая первого мужа. Он беспричинно обиделся на соседа и, вздохнув, сказал себе:

— Мало я с тебя за работу содрал! С тебя бы еще полстолько.

Сосед насторожился и сказал ему вразумительно, как ребенку:

— Не о крыше я сомневаюсь, понимаешь ты, о кирпичах. О ней-то я и думать забыл.

— В другой раз умнее буду, — сказал Барабанов, не понимая своей обиды на этого человека и оттого раздражаясь еще сильнее. Он насупился, поглядывая на костыль с затертой дерматиновой подушечкой, и, покряхтывая, поднялся. — В другой-то раз… А то я задним умом силен… А это тебе не хухры-мухры! Это тебе двадцать лет наперед не думать, а ты мне кирпичами голову морочишь. Сморкаться я хотел на твои кирпичи!

Сосед держал в руке багровый, покоробившийся в огне и потрескавшийся кирпич и, поглядывая на него, качал головой. Пальцы его тоже как будто побывали в огне.

— Ладно, — сказал он с сожалением, — приходи, побеседуем.

— Не о чем мне беседовать! — крикнул Барабанов. — Изжога у меня в брюхе от этих бесед.

Сосед досадливо и удивленно смотрел на него, царапая щетинистую щеку, а потом сплюнул и полез в карман за папиросой. Он закуривал и смотрел вслед Барабанову.

Тот, по-утиному переваливаясь с боку на бок, прыгал к своему серому дому с геранями на окнах, и костыль его поскрипывал и прогибался под тяжестью грузного тела. И это хорошо было видно, как он прогибался.

Павел Зорьевич оглядел свое хозяйство, штабелек пережженных колючих кирпичей.

— Сомневаюсь, однако, очень даже сомневаюсь, — выдохнул он шепотом.

А потом подумал о Барабанове:

«На бутылку выставить хотел». И снова принялся за работу. Но подумал совестливо:

«Нужно, однако, пригласить его. По-хорошему пригласить, чтоб без обиды».

Хотя и сам он не понимал, за что обиделся на него Барабанов.

В доме Барабанова было тихо, как, наверное, тихо бывает под землей. В пластмассовом репродукторе кто-то невнятно говорил, как будто сам с собой, не для людей, и нужно было близко подойти к нему, чтоб услышать слова. Потом заиграла музыка, но тоже очень тихо и протяжно, как провода на ветру.

Барабанов лежал на кровати и смотрел в потолок. На коричневых потолочинах чернели пятаки сучков, и он мысленно целился в каждый из этих сучков, подводя мушку под «яблоко», и спускал курок. Он давным-давно расстрелял из своего воображаемого «ТТ» все сучки на потолке и все-таки не унимался и щурил глаз, ведя черную мушку.