Борис Василевский - Окна

Далее она говорила, что ей, вероятно, суждено и умереть здесь, где она провела столько тяжелых лет. Она никогда не забудет друзей, поддержавших ее в трудные минуты. Но… друзья разъезжаются, друзья возвращаются на родину. Она не вернется. Многие из наших вернулись, но она не вернется. Не пройдет по бульвару — знаете, сюда, к Никитским воротам — не побывает в консерватории. Ее мечтой все эти годы было положить цветы к памятнику Чайковскому…

Все она намекала на нечто роковое и непоправимое, случившееся некогда в ее жизни, и мне вдруг стало жаль эту пожилую женщину, которой, наверное, так хотелось поговорить с москвичами, но изъяснялась она уж больно сентиментально — цветы, памятник — и чтобы привычная ирония не убила эту жалость, я не стал дальше слушать и вышел. «Да, да, я понимаю вас», — услышал я уже за дверью голос шефа.

Я постоял немного, слушая, как в тумане, то тут, то там, падают тяжелые редкие капли. Недавно был шторм, и было слышно, как шумит море. Я пошел к морю и сел там на берегу. После шторма оно шипело и Оставляло на песке клочья пены, и они тихонько подрагивали на ветру. Это было не мое море. Я увидел его слишком поздно, чтобы оно стало моим .

Первый раз я увидел море в семнадцать лет. Это было в Крыму, в туристическом лагере. Я не удивился, слишком много знал о нем из книг и видел его в Третьяковке, и сейчас оно показалось мне точно таким же. Все сорок дней я не обращал на него внимания. У меня не было потребности увидеть его по-своему, и никогда я не думал об этом. Может быть, я так бы и уехал, но всю последнюю неделю лил дождь, и тоже был шторм, и мы никуда не вылезали из своих палаток, а перед отъездом пошли прощаться с морем. Таким мы его еще не видели. Оно не плюхалось лениво о берег, а катилось ровно и безостановочно, черное, ослепительное, сверкающее до самого горизонта. И может быть, тогда я смутно что-то почувствовал: я сделал вид, что ухожу вместе со всеми, вернулся и стоял еще долго, пытаясь определить в себе это сложное чувство — смесь восторга и удивления перед открытием и тоски от невозможности сейчас же и полно все это выразить…

Шефа я застал одного. Гостьи ушли, и Гриша пошел проводить их.

— Ну, что ваша артистка? — спросил я.

— Обыкновенная спекулянтка, — сказал шеф.

Почему-то он показался мне раздраженным.

— Спекулянтка?

— Типичная! — Он раздевался, собираясь ложиться спать. — Вам, конечно, откуда знать, а я-то на них насмотрелся в свое время.

— Когда же?

— Например, в войну…

— Откуда же на фронте спекулянтки? — наивно спросил я.

— Я не был на фронте, — ответил он. — Я выполнял важную работу в тылу.

— А мне почему-то показалось, что она артистка, — снова сказал я.

— Ну да: консерватория, Чайковский, а сама небось отсидела положенное и теперь работает у Гриши в магазине да копит деньги на домик возле Черного моря…

— Да, но отчего тогда вы были с нею так любезны? — продолжал допытываться я.

Но шеф уже лежал, укрывшись одеялом, и не ответил. Я не понимал его раздражения. Может быть, в мое отсутствие между ними произошел какой-то важный разговор?

Он лил уже пятый день. Мы ждали катер из Охотска, но нечего было и думать, что он придет по такой погоде. Целыми днями мы не вылезали из гостиницы. Этот рыбацкий поселок с непонятным названием Иня был самой скверной дырой из всех, где нам приходилось застревать.

В гостинице, кроме нас, жил еще один мужчина, очень странный тип. Если верить «Судебной психиатрии», он был неврастеник. Преувеличенное внимание к себе и мнительность. Он был очень мнителен. Первые его слова были: «Вы меня, наверное, презираете?»

С утра он пил. После каждого глотка он смотрел на нас, и на лице его было написано, какой он погибший человек. Затем он исчезал ненадолго и снова возвращался с бутылкой, заставая нас в неизменных позах: на кроватях с книгами в руках. Книги мы хватали, как только слышали его шаги. Он осточертел нам, как дождь. Только дождь лил, не переставая, а этот малый уходил и приходил.

Приходя, он всячески старался привлечь наше внимание. Он отдувался, с шумом встряхивал намокший плащ, топая, проходил к столу, ставил бутылку и начинал вздыхать. Я смотрел на шефа. Лицо его напрягалось в ожидании, что этот тип заговорит. Порядочность обязывала старика поддержать разговор. В первый же день нашего пребывания в Ине он выслушал всю историю этого психа. Это было тогда, когда он пил и смотрел на нас, а потом спросил: «Вы меня, наверное, презираете?» — «Ну, что вы! Мы с вами даже незнакомы», — вежливо ответил шеф, и это было ошибкой.