Борис Василевский - Окна

— Вот вы несколько лет живете на Чукотке. Не охватывают ли вас иногда желания, заведомо неисполнимые? Ну, например, сходить в театр?

— Я равнодушен к театру.

— Я не в буквальном смысле…

— Да ведь и я не в буквальном.

Я хорошо понимал писателя, и мне казалось, что я он должен меня — понять. К тому времени мы уже перестали строго соблюдать нашу «широту» и все больше приближались к «полюсу».

— Когда я сюда ехал, — объяснил я, — я выбрал, понимаете, выбрал Север. А раз я его выбрал , то неисполнимые желания просто… абсурдны.

— Это последовательно, — согласился он. — Понятие «выбор» вы, кажется, употребляете в философском значении?

— Да! Да!

«Полюс» был достигнут, «широты» исчерпаны, а в резерве у нас еще оставалось пять спиртовых градусов, и мы торжественно перевалили в другое полушарие.

Я проводил его до полярной станции, где он остановился. Была пора непроглядных осенних ночей. Высоко над нами, не рассеивая, а сгущая тьму, мерцало небо, и по нему, на секунду ослепительно вспыхивая, то и дело катились звезды. Снизу, из мрака возносился нескончаемый вой уэленских собак. С моря тянуло холодом. Приближалась зима. Писателю, чтобы не застрять здесь месяца на два, надо было срочно уезжать. Я досадовал на себя за умные слова, которые, оказывается, еще не забыл и которые здесь были так же ненужны, как неисполнимые желания. И в то же время мне было отчего-то грустно.

Опущенный книзу луч моего фонаря высветил у нас под ногами OS PENIS — после летней охоты их полно валялось в поселке. Писатель осторожно шевельнул его носком сапога и заговорил о том, что на Чукотке в самом деле все до чрезвычайности обнажено, содраны всякие покровы, даже не содраны, а просто их не было никогда, и весь круговорот, все таинства на виду: зачатие, рождение, жизнь, любовь, смерть, тление, другая жизнь… Еще он сказал, что его бы нисколько не удивило, если бы здесь обнаружились свидетельства поклонения этому предмету — знает же история фаллические культы! — ибо он был, в сущности, единственным источником, дававшим морским охотникам пищу, одежду, жилище, свет, то есть жизнь…

Разговор тот я припомнил, глядя теперь на белеющий в траве OS PENIS, насколько благопристойное это название соответствовало увесистой костяной дубинке длиною никак не менее семидесяти сантиметров.

Фетисов спустился к костру вслед за мною. Пекарь с поваром спали, укрывшись за толстым бревном. Мы разбудили их. Лица у всех стали красными от солнца и ветра. Посовещавшись, мы решили возвращаться. Мне не хотелось уходить, но на следующий день с утра я должен был принимать в своем классе экзамен. В этом году мой класс был выпускной…

Когда мы уходили, палочка-перпендикуляр снова восстановилась на далекой проталине — Пантюхин тоже проснулся. Сараева не было видно в нашей ложбинке, — может быть, он перешел в другое место. Идти теперь было полегче, мы освободились от банок. Однако Липкин опять приставал к Фетисову насчет рюкзака, и Фетисов коротко отвечал: «Не купишь!»

По своим следам перешли мы пролив, и передний на всякий случай держал поперек захваченную по дороге жердь: мало ли что могло служиться со льдом за эти сутки. Выйдя на нашу косу, мы перекурили, и тут неугомонный Липкин из кучи рюкзаков, брошенных на сани, взял фетисовский, как бы ненароком развязал его и с торжеством (ждал этой минуты!) извлек оттуда пару небольших окатанных булыжников. «Вот дьявол!» — только и сказал директор. Интересно, что сын Липкина — по характеру его полная противоположность. Он учится у меня в седьмом классе. Маленького, как и отец, росточка, щупленький, но очень серьезен, даже строг. Встречая меня, Семен спрашивает: «Ну, как там мой старик? Я его стариком зову, дома он мной командует, я слушаюсь… Отцы и дети, — комически-грустно заключает Липкин. — Отцы — дети. Дети отцы…»

Снова, как складная детская книжка-гармошка, растягивалась за нами Инчоунская гряда и прятались друг за друга стоящие впереди сопки, пока не осталась одна, знакомая до последнего камня. Облака, долго толпившиеся на горизонте, наконец двинулись, и по ярко освещенному склону побежали их тени. Сначала показалась метеоплощадка, сама полярная станция, потом длинный, обитый светлым железом склад, а уж за ним открылась прямая и чистая улица нашего поселка. Фетисов заглушил трактор возле своего дома, и мы разбрелись. Встречные чукчи при виде моего охотничьего снаряжения и усталой походки одобрительно улыбались и кивали мне.