Борис Василевский - Окна

Показался поселок. Несмотря на то, что была ночь, на берегу слышались голоса и стучал трактор. Я спустился в овраг, перебрался через речку, прыгая по камням, и вышел вдоль оврага к морю. Здесь разделывали моржей: всюду валялись головы с клыками, пласты мяса, снятые шкуры. Еще два моржа перекатывались в прибое, ласты их сваливались то в одну, то в другую сторону. Они казались живыми, только вода вокруг покраснела. Подъехал трактор, моржей зацепили тросом за клыки и стали выволакивать на берег. Мальчишки вскочили на ласты и поехали. Народу здесь было полно, и работа шла вовсю: женщины скребли шкуры, мужчины рассекали туши, старухи копались во внутренностях. Охотники — все они, несмотря на лето, были в кухлянках, зимних шапках и нерпичьих штанах — погрузились в вельботы, снова идти в море. Это была такая же, как у нас, страда — как уборка или сенокос. На меня почтя не обратили внимания. Один молодой чукча, ближе всех, оглянулся и сказал: «Етти». Я уже знал, что етти означало «пришел», и еще это означало «здравствуй».

— Етти, — сказал и я.

— Охотник? — спросил он, указывая на мой карабин.

Я сокрушенно покачал головой — здесь был настоящий Север, без обмана. Он засмеялся, с размаху всадил железный крюк в здоровый пласт мяса и поволок его к тракторным саням. Тут я увидел моего Тыкку. Он тоже заметил меня и прятался теперь за какого-то старика. Я подошел к ним и начал объяснять, что пришел за мальчиком. Старик спокойно смотрел на меня. Может, не понял? Я еще раз повторил, что мальчику надо вернуться. Тогда он посмотрел на Тыкку, и Тыкку что-то сердито сказал.

— Да, да, — закивал старик, — раз надо…

Я попытался объяснить, что не так: не надо, а наоборот, это хорошо — лагерь, много ребят, играют, и из Провидения специально привезли свежую картошку и яблоки.

— Этки, плохо, там скучно, — сказал Тыкку.

— И-и, раз надо, — повторил старик.

— Будет хорошая погода — пойдем в поход, — сказал я, стараясь говорить так же кратко.

Тыкку молчал.

— По дороге постреляем из карабина, — еще сказал я.

Он посмотрел на мой карабин, как бы сомневаясь, настоящий ли, может ли у меня вообще быть настоящий карабин, и тогда я сунул руку в карман и вытащил горсть патронов, блестящих, острых, как маленькие снаряды.

— Ладно, — наконец согласился он, — только посмотрим еще моржей…

Когда мы вернулись, Щеголев не подошел, мелькал где-то в стороне, и я сначала не сообразил, а потом вспомнил про свой отчет. Девочки рассказали, что он звонил в роно, кричал: «Я или он!»

— Он, конечно, он, — вставил я, — ему должность физрука нужна.

Но зав наш обошелся с ним сурово: «Вам доверили руководить, — сказал он, — вот и руководите».

Закрытие лагеря было не столь торжественным. Костер из-за дождя пришлось отменить, концерт, правда, дали, — в столовой, и последнюю линейку провели в коридоре. Щеголев объявил, что «часть детей, лучших по всем показателям, будет занесена в книгу Почета навечно!». На этот раз он не почесывал зад, не мог, потому что руки у него были заняты добротным, увесистым фолиантом. Он потряс нм и еще раз, для убедительности, прокричал: «Навечно!» Я содрогнулся. Ну и выраженьица у него. На первой пятиминутке он, помнится, сказал: «Сумма детей налицо», теперь вот «навечно». Хотел бы я услышать его на уроке.

Пришли вельботы, всем детям не хватило места, и те, кто остался, заволновались. Некоторые даже заплакали, как ни внушали им, что за ними сейчас вернутся. Но тут подошел сейнер и забрал всех. Они толпились на палубе такие довольные, такие радостные, что мне стало не по себе. Мы еще остались на несколько дней, приводили лагерь в порядок. Перед отъездом мы собрались отметить это событие. Щеголев отказался.

— Как можно, — заявил он. — В здании лагеря!

— Но ведь «сумма детей» отсутствует полностью, — возразил я.

— И вам не советую, — повторил он.

«Ну, и черт с тобой», — мысленно произнес я. Все были только рады.

В конце августа прилетел Иванов. Пароходы давно разгрузились, груз оприходовали, и в магазине было полно вина. Мы набрали бутылок десять «Червоне мицне» и несли их, как дрова, в охапке. За столом с ребятами было сказано много остроумных вещей — жаль, что позабываешь такие вещи. Да тут не важно, что сказано, важно, как — тут, главное, настроение, и настроение у всех было отличное, пока не появился откуда-то журналист.

— Вот уж с кем бы… — начал я, но Иванов и бровью не повел, налил ему и продолжал рассказывать, как в тундре подкрадывался с кинокамерой к журавлям. Он ко всему был еще и кинолюбитель. Сначала журналист задрался — как же, какой-то дилетант посягает почти на его область, — но Иванов быстренько сделал его в специальном вопросе, и сразу он стал дружелюбен, и я знал: сейчас он начнет хаять свою работу, а потом лезть в душу.