Борис Василевский - Окна

— Какой здесь Север. — И дальше все было так же: куда бы я ни прилетал, Север всегда отодвигался, пока я не понял, что Север — не широта, а ощущение и, если хотите, философия, то есть со временем ощущение становится философией… Да, Север отодвигался, но этим летом мне повезло: я его настиг.

Этим летом меня направили физруком в пионерлагерь.

— Поедете? — спросил наш завроно.

— Нет, — сказал я.

— Тогда — в отпуск.

— Тогда поеду, — сказал я.

Этот разговор — вырезать и вставить в рамку. Он знает, что я откажусь, но спрашивает, я знаю, что соглашусь, но отказываюсь. Такие разговоры происходят каждой весной, так уж повелось, что летом надо занять учителей какой-нибудь работой, никто не хочет идти в отпуск каждый год, все хотят, чтобы к тому времени, когда придет твоя очередь ехать на материк, отпуск у тебя был бы за три года. Чего только не делают учителя летом; в прошлом году школу красили, парты чинили, в этом году вот в лагерь… Я вообще-то не физрук, моя специальность язык и литература (здесь меня называли странным, удручающим словом «русовед»), но уж на кого, а на завроно нельзя было обижаться, потому что он-то делал работу для его должности самую неожиданную.

Вдруг я видел его под нашим школьным грузовиком.

— Валентин Михайлович, вы не заняты? — кричал он.

Я уж числился физруком, но лагерь был еще закрыт, он знал это отлично, но так уж, форма вежливости.

— Поможете двигатель погрузить, — говорил зав.

Я не удивлялся, не спрашивал, что за двигатель, тоже знал — тут все ней знают. Двигатель этот шел на Север, в школу, со светом там было плохо, и директор их каждый год плакался на конференциях — вот и шел им наконец двигатель, только льды рано подошли в том году и пароход не пробился. Двигатель сгрузили у нас и отправляли теперь самолетом.

Завроно вылезал из-под грузовика, и мы ехали в аэропорт — тут метров семьдесят. Там уже ждала «Аннушка», и директор наш был там, и завхоз, и физик — весь мужской состав школы. И, вооружившись ломами, мы начинали грузить двигатель.

«Сам не сделаешь — никто за тебя не сделает», — любил говорить завроно, Но я подозревал, что просто не сиделось ему в кабинете, во всяком случае, и директор наш быстро понял стиль его работы и в летнюю пору с утра надевал что похуже, не знал, что ему сегодня предстоит: может, мешки с цементом таскать…

Лагерь наш не мог открыться. Он намечался на той стороне бухты, где в хорошую погоду виднелось несколько домиков, но бухта была еще забита льдом, и оставалось только ждать, когда лед уйдет. Я целые дни сидел в гостинице, у ребят — Иванов не обманул, действительно прилетел. Они заняли целую комнату, завалили ее рюкзаками, спальными мешками, какими-то зелеными ящиками, а в углу, возле Ивановой кровати, стояла пара карабинов в чехлах. Только им не повезло: из-за дождей погода была нелетная, и почти месяц они сидели в гостинице, в нашем поселке, где и старожилу-то некуда пойти, не то что командированному. Потом, когда погода стала налаживаться, сломался вертолет, на котором они должны были лететь на какой-то хребет, километров за триста. Бороды у них уже отросли, но, так сказать, вхолостую. К концу месяца ребята уже по звуку научились определять, не выскакивая из гостиницы, что летит: «Аннушка», или вертолет, а если и вертолет, то какой: МИ-8 или МИ-4… С утра Иванов наведывался в аэропорт — для очистки совести, как он говорил — а потом наши занятия определялись тремя К: книги, кино, кинг. Иванов был мрачен, но я даже радовался втайне, что они не могут улететь. Приятно было сидеть с ними, и разговоры, от которых отвык, и остроты, только журналист все портил.

Он то и дело появлялся у нас в поселке, ездил по Северу, «их собственный корреспондент», писал о рыбаках, охотниках, оленеводах, — все это хорошо, конечно, только не нравилось мне, как он писал, подлизываясь к этим «людям мужественных профессий», а в журналисте, по-моему, должна быть такая же самостоятельность, независимость, как в охотнике… Вот и сейчас он здесь вертелся.

Как-то он пришел и начал ругать наш поселок и вообще Север, недоумевать, из-за чего сидят здесь люди по стольку лет — ну, год, ну, два можно из интереса, но всю жизнь из-за чего, если не из-за денег… Словом, ругал, как обычно его ругают, и вот этого я не мог ему позволить. Я тоже не любил Север, — может, я и любил бы его, если бы видел, но мой Север были четыре стены классной комнаты, и тетради по вечерам, и поселок, который можно пройти из конца в конец за 15 минут, если не торопиться, — не было на моем Севере ни собачьих упряжек, ни разлившихся в тундре речек, ни сопок, ни карабинов, ни медведей, ни китов. И себе я позволял ругать Север, а ему не мог, потому что я, так сказать, ругал его честно, но он же в своих очерках его хвалил? — Какой-то его репортаж кончался, примерно, так: «Да, кто хоть раз побывал на Чукотке, тот полюбит ее навсегда».