На следующий день они тоже не встретились. А потом на Сергея свалился грипп, и он лежал с высокой температурой в общежитии. И надо же, в такие теплые дни вдруг грипп!.. А позвонить неоткуда.
Поправившись, он едет в институт на занятия. И сразу же звонит ей из автомата в арбатском метро. Она дома, подходит к телефону. Она может, конечно, не верить ему, но он и в самом деле болел, честное слово, болел. Нет, она верит, но ругает себя за то, что уже не доверяла ему все эти дни. Да, к вечеру сегодня можно встретиться. Лучше всего у памятника Тимирязеву — словом, у Борца и Мыслителя. Надпись ведь такая на памятнике: «Борцу и мыслителю». Для свиданий, может, несколько пышновато звучит, но зато интимней, почти как секрет. Правда?.. Ну вот и хорошо…
Сергей бродил по аллеям Тверского бульвара. В ушах еще назойливо звенел порожний голос студента Семена Железина, только что выступавшего на открытом комсомольском собрании института. Попало от него и Сергею. Железин причислил его к воинствующим «лейтенантам»: так с легкой Сениной руки все его приятели стали называть каждого, кто выступал против них. До этого Сеня носился с книжками, авторы которых начали бередить старые людские раны вместо того, чтобы лечить их. Сеня и сам не скупился на стихи с такой же колодки. Правда, удачных было маловато, но Сеня знать не хотел о своих неудачах: было бы горячо, остальное приложится. Когда же его вещие кумиры посрамились, Сеня в отчаянье написал горькое стихотворение об обманчивой весне: он умолял набухшие почки повременить, не распускаться, а то, мол, того и гляди мороз ударит. Но почки верили не Сене, а солнцу. Они распускались назло стихотворцу. Земля покрывалась зеленью и цветами. Сеня томился, скрипел зубами, организовывал квартирные вечеринки своих единомышленников. На вечеринках читалось написанное только для себя, для своих. Там его понимали, хвалили. Именно там он впервые сочинил эту кличку — «лейтенанты» и даже составил реестр студентов, зачисленных им в таковые. Вдобавок Сеня однажды очень удачно сострил, отталкиваясь от выдуманной им клички. Играя в шахматы, он пожертвовал доверчивому противнику слона и тем обеспечил себе наверняка проходную пешку. Самодовольно потирая руки, он спросил всех присутствовавших на вечеринке, как в простонародье именуется слон. Все, конечно, ответили хором: «Офицер!» «Иначе говоря, «лейтенант»! — воскликнул Сеня и закончил свою остроту: — Так вот я сейчас пожертвовал этим самым «лейтенантом», который только всего и умел, что бегать по очень прямым белым диагоналям, для того, чтобы из пешки сделать всесильную — опять же по простонародью — королеву. Я поднимаю тост за проходных пешек!..» Захмелевшая сокурсница Елька Куталова тогда покатилась со смеху и лезла к нему целоваться, а Сеня обещал и ее провести в королевы…
Сергей тряхнул головой, будто пытаясь освободиться от липких мыслей об этом человеке. В конце бульвара, неподалеку от памятника Тимирязеву, он увидел свободную скамейку под недавно зазеленевшей старой липой и присел.
Как это всегда бывает в мае, бульвар заполнили детские коляски. Подтянутые солдаты в форме цвета первых весенних листьев подсаживались к молоденьким нянькам, шутили, рассказывали анекдоты, договаривались о свиданиях. Наблюдая за этими нехитрыми ухаживаниями, Сергей настолько увлекся, что не заметил, как подошла к нему Наташа. Подошла сзади и закрыла ему руками глаза. Ее прозрачные пальцы не были плотно сжаты, и потому он сразу же узнал их. Ему было приятно, и он хотел было притвориться непонимающим, но она уже отняла руки от его глаз и, облокотившись на спинку скамейки, сказала негромко, у самого уха: «Здравствуй, Сережа Воротынцев!» Он резко обернулся, встретившись с ее светлым и добрым взглядом, широко улыбнулся и тихо ответил: «Здравствуй».
За серьезными и пустячными разговорами они не заметили, как прошли добрый десяток бульваров и скверов и оказались возле Курского вокзала. Тротуары были запружены торопливым народом.
— Своей медленной походкой мы мешаем людям, Наташа.
— Ага. Пойдем вот в этот переулок.
Сергей посмотрел сначала на затемненный, почти безлюдный переулок, затем ей в глаза. Подумал вдруг: «А я вот возьму и поцелую тебя не в этом темном переулке, а на самом людном и освещенном месте».
Они повернули обратно и, оставляя бульвар за бульваром, все говорили, все шли. И каждая новая улица была менее людной; и на каждом новом перекрестке огни светофоров горели все ярче — Москва утихала, ночь хоть и поздняя, прозрачная, но брала свое.
Читать дальше