Римма Коваленко - Хоровод

— Сашок, что-то с тебя Травиата глаз не сводит, вздыхает, как завидит?

Травиата, степенная корова-рекордистка, стоявшая крайней в Лизином ряду, и в самом деле чем-то выделяла Сашу: провожала глазами, тянула голову, когда он подходил к кормушке.

Лизе не нравились такие шуточки. На совещании однажды сказала:

— Своих детей хоть куда, хоть тарелки в городских столовках таскать, только бы не на ферму, и у других охоту отбиваете. Пришел парень, работящий, скромный, его бы завлечь работой, чтоб полюбил это дело, а кругом одни насмешки.

— Так он же временный, ему только до армии время скоротать…

— Вот и завлеки, ты же у нас самая передовая…

Крикнул кто-то из женщин это слово «завлеки», и все тут же примолкли, устыдились. Кого уж ей завлекать, этой Лизке, со своим-то «приданым». Хорошие детки, ничего плохого не скажешь, но какому жениху нужны? Лизка, конечно, по молодости хвост трубой: «Много детей — когда один, а когда двое, они взаимоуничтожаются». Но эти слова от гордости, от Лизкиного среднего образования, а не от жизни. Может, появится кто в селе из приезжих, зацепится за Лизку и возьмет с детьми, все может быть, все бывает…

А она взяла и завлекла Сашку. День за днем, не загадывая, не желая того, незаметно для себя и для других. Не видела она его лица, не выделяла среди других его голоса, был он товарищем в работе, а Лизавета умела ценить товарищество.

— Саша, когда силос вскрывать будут, ты верхний слой сними и в сторону. Он еще не готов, пусть полежит.

Сашка не подводил: из новой траншеи силос поступал сочный, улежавшийся.

— Сашенька, тебе по дороге: отнеси эту записку ветеринару.

Он отнес, а ответ принес вечером ей домой.

Лиза готовила ужин, стояла в проходной комнате у плиты.

— Где же твои дети? — шагнув во вторую комнату, спросил Саша.

— Мишу Гераниха взяла, пальто ему шьет, а Володя где-то здесь, — Лиза понизила голос, — под столом сидит.

Саша увидел под столом посреди комнаты круглые коленки и над ними два радужных синих глаза.

— Ты почему там сидишь?

Лизин сын вытянул шею, так что края скатерти легли ему на спину, и ответил:

— Я всегда тут буду сидеть.

— Пусть сидит, — крикнула Лиза, — не обращай на него внимания, а то он как артист: только и ждет, чтобы на него смотрели.

Саша сел в кресло, вытянул ноги. Трехлетний Володька тут же повалился на живот и уставился на туфли гостя. Туфли были новые. Саша, не отрывая пяток от пола, постучал подошвами.

— Поднимайся, — сказал он мальчику, — чего лежишь под столом, как гусеница.

— Иди сюда, под стол.

— Это зачем?

— Иди сюда.

Саша опустился на колени и вполз под стол. Крышка стола уперлась ему в голову.

— Ты большой! — Мальчик взял его руку и прижал к щеке. — Давай не вылезать, всегда тут сидеть будем.

— Зачем?

— Мама скажет: «А где это мой Володя?» А мы как загавкаем!

— Не буду я гавкать, — сказал Саша.

— Ты большой, — уже по-другому, на вздохе, произнес Володя и полез из-под стола.

Потом они втроем ужинали за этим столом. Потом Лиза укладывала сына спать.

Когда Володя уснул, Лиза сказала гостю:

— Ты больше к нам не приходи, Саша. А то дети привыкнут, всякие сплетни пойдут.

— Не боюсь я сплетен.

— Один можешь чего угодно не бояться. А нас трое. И мне надо думать за троих. Я тоже одна ничего не боялась, да ничего путного из этого не получилось.

— Дети получились.

Саша сказал мудрые слова, которые и в более зрелом возрасте не всем приходят в голову.

Коровы Лизы Агафоновой стояли в первом ряду. Двадцать четыре черно-белые пеструшки доедали концентрат, переминались с ноги на ногу в ожидании, когда их выгонят на баз. Бычок Степа уставился задумчивым взглядом на корову из второго ряда, старую, с обломанным рогом, которая, в свою очередь, так же глядела в другую сторону.

Полина Ивановна, хоть и выросла в деревне, с детства боялась коров. Кидалась в первую попавшуюся калитку, когда по улице возвращалось стадо. В морозные ночи, когда свою корову из хлева переводили в сени, лезла на печку под бок к деду и долго не могла уснуть: корова в сенях ворочалась, тяжело, по-человечьи, вздыхала.

И сейчас, на ферме, она с опаской поглядывала на широколобые коровьи головы и видела только рога: короткие, чуть загнутые, и длинные, крутым серпом. В мерцающих коровьих глазах таилось коварство. В такие минуты Полине Ивановне казалось, что, доведись хоть одной из коров догадаться, какой страх она может внушить человеку, и уж тут-то отыграется за весь свой коровий род. Для чего-то же выросли рога!