Владимир Высоцкий - Собрание сочинений в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

Так вот, стало быть, артист этот — Сашка Кулешов, Александр Петрович, правду сказать, потому что лет ему тридцать пять уже, — расчувствовался на орден, тост за него, за Максима Григорьевича, сказал, что вот, мол:

— Мы все входим и выходим из театра. По крайней мере раза два в день видим Максима Григорьевича и привыкли к нему как к мебели, — а он-де живой человек, с заслугами, и фронт у него за спиной, и инвалид он, и орден Красного Знамени у него. А этот орден за просто так не дают — его за личную храбрость только. Это самый, пожалуй, боевой и ценный орден. Выпьем, — сказал, — за его обладателя, скромного и незаметного человека. И дай ему Бог здоровья!

Потом подсел к Максиму Григорьевичу с гитарой, спел несколько военных своих песен. Некоторые даже Максиму Григорьевичу понравились, хотя и знал он, что эти-то песни он поет везде, но пишет и другие — похабные, например «Про Нинку-наводчицу», и блатные. Их он поет по пьяным компаниям и по друзьям. А они его записывают на магнитофон — и потом продают. Он — Сашка Кулешов, сочинитель, — конечно, в доле. Максим Григорьевич песни эти слышал. Тамарка крутила. И они ему тоже нравились, да и парень этот был ему как будто даже и знаком — похож чем-то на бывших его подопечных, хотя здесь он играл, говорят, главные роли и считался большим артистом. Максим Григорьевич хоть и сидел без дела все дни напролет на посту своем, однако что делалось внутри, дальше проходной, не интересовало его совсем.

Один раз, правда, после того, как услышал дома песни, — спросил даже у Тамарки:

— Это хто ж такой поет?

— Мой знакомый!

— А он не сидел, часом?

— Он у тебя в театре работает. Кулешов это, Александр!

Максим Григорьевич даже рот раскрыл от удивления и на другой день пошел глядеть спектакль. Давали что-то из военной жизни. Кулешов и играл кого-то в солдатской одежде, и пел. И опять Максиму Григорьевичу понравилось. А вчера он про него еще тост сказал, и подсел, и песни пел. Нет! Он правда ничего себе — бутылку поставил, подливал и, конечно, стал расспрашивать про боевые заслуги и за что орден.

Максим Григорьевич умел молчать. Бывало, человек раз-два спросит его о чем-нибудь. А он не ответит. Человек и отстанет. А вчера он от выпитого расслабился и стал болтлив, даже расхвастался.

— Да что орден, Александр Петрович, Саша, конечно, ты мне. Ордена не у одного меня. Чего про него говорить.

— Да не скромничай, Максим Григорьевич!

— А чего мне скромничать! Я, дорогой Саша, такими делами ворочал, такие я, Сашок, ответственные посты занимал и поручения выполнял, что видь ты меня тогда, лет тридцать назад, — ахнул бы, а лет сорок — так и совсем бы обалдел. — Занесло куда-то в сторону бывшего старшину внутренних войск МВД, и уже сам он верил тому, что плел пьяный его язык, и, уже всякий контроль и нить утеряв, начал он заговариваться и сам же на себя и напраслину возвел: — Я, Саш, Тухачевского держал!

— Как держал? — опешил Саша и перестал бренчать.

— Так и держал, Саш, как держут, — за руки, чтоб не падал.

— Где это?

— А где надо, Саш!

Про Тухачевского, конечно, Максим Григорьевич загнул. Это просто фамилия всплыла как-то в его голове, запоминающаяся такая фамилия, Тухачевского он, конечно, не держал, его другие такие держали, но мог бы вполне и Максим Григорьевич. Потому что других он держал, тоже очень крупных. И вполне мог держать Максим Григорьевич кого угодно. О чем он сейчас и имел в виду сказать Саше Кулешову.

Так и думал Максим Григорьевич, что вскочит Сашок после этих его слов на стул или на сцену и, призвав к тишине пьяных своих друзей, выкрикнет хриплым, но громким знаменитым своим голосом: «Выпьем еще за Максима Григорьевича, потому что он, оказывается, держал Блюхера!» Ага! Еще одну фамилию вспомнил Максим Григорьевич.

Но Саша почему-то вместо этого встал, взглянул на случайного своего собутыльника с сожалением и отошел. Больше он ничего не пел, загрустил даже, потом, должно быть, сильно напился. Он — пьющий, Кулешов, — о-хо-хо, какой еще пьющий. Все это вспомнил Максим Григорьевич — и опять его замутило. «И кто меня, дурака, за язык тянул? Хотя и хрен с ним, что мне с ним, детей крестить!» — Он даже вымученно улыбнулся, потому что вышла сальная шутка, если подумать про Кулешова и Тамарку.

Еще раз отправился Максим Григорьевич в туалет, и все повторилось сначала, только теперь заболела эта проклятая треть желудка.

Когда он, назад тому четыре года, выписывался из госпиталя МВД, где оперировался, врач его — хирург Герман Абрамович — предупредил его честно и по-мужски: