Сергей Безбородов: Степан Андреич „Медвежья смерть"

Мы подняли Степана Андреича на руки и бережно уложили в телегу. Кузя совсем присмирел и с благоговейным страхом посматривал на Степана Андреича. А тот лежал на спине, нахмурившись, прикусив губу, и не отрываясь смотрел на узкую ленту неба, протянувшуюся высоко-высоко вдоль лесной дороги. Правой рукой он прижимал к себе запыленную двухстволку.

— Фактически, — тихо оказал Кузя и покачал головой.

На въезде в деревню нас встретили мальчишки. Видно, уже разнесся по избам слух, что Медвежья Смерть угодил в капкан.

— Везут! Везут! — закричали мальчишки и опрометью бросились вдоль улицы, — Смерть везут! Смерть везут!

Со всех сторон из дворов и изб стали выскакивать люди. Завидя нашу телегу, медленно катящуюся по пыльной дороге, они торопливо сходились на середину улицы, выстраивались вдоль дороги.

Какая-то старушка в черном с зелеными цветами полушалке подскочила к самой телеге, глянула на неподвижное и суровое лицо Степана Андреича, на его пыльную бороду, торчащую как веник, на черные корявые руки, сложенные на груди, и тоненьким, звонким голосом вдруг заголосила на всю улицу:

Помер-то соколичек мой, батюшка.

Оставил меня, горьку сироточку,

Оставил-то меня при горе,

В тоске-кручинушке,

Оставил-то в злой печалюшке!..

Концом полушалка она быстро вытерла нос, хватила побольше воздуха и еще тоньше, еще пронзительней закричала:

Пойду я, горька сирота;

Пойду-то в чисто поле,

Там летают мелки пташечки,

Мелки пташечки — горьки горюшечки…

За телегой, поднимая густую пыль, степенно шла уже целая толпа мужиков и баб. Мой Кузя соскочил с телеги и, держа вожжи в обеих руках, тоже шел с краю дороги торжественно, как на настоящих похоронах.

— Это что же, жена его? — тихо спросил я у плечистого усастого мужика, который, нахмурившись, шагал около самого колеса, — старушка-то?

Мужик посмотрел на меня с удивлением.

— Зачем жена? — спокойно сказал он. — Это просто так, плакальщица. Он не нашей деревни, Андреич-то. Дальний.

А старушка, не отставая, семенила рядом с телегой и еще пуще завывала.

Уж ты, милый друг мой, любезный,

На кого ты нас оставил, опокинул?..

По темному, как седельная кожа, сморщенному ее лицу быстро катились настоящие крупные слезы.

— Да ведь он же еще живой, — сказал я. — Чего же она вопит-то?

— Для порядку, — неохотно ответил мужик. — Затем и вопит, чтобы помирать легче было.

Телега подъехала к новой избе с высоким тесовым крыльцом, над которым лениво трепался по ветру выцветший маленький красный флажок.

Широко распахнув дверь, на крыльцо выскочил Ефим Лычкин, сверху быстро осмотрел толпу и, обдернув гимнастерку, легко сбежал с крыльца.

— А ну, по порядку номеров, заходи! — закричал он. — Двое спереду, двое сзаду! Да подожди ты, пропасти на тебя нет, в ушах даже звенит! — крикнул он на старушку. — Отставить!

Старушка испуганно шарахнулась от Лычкина, а он уже взобрался в телегу и бережно за плечи поднимал Степана Андреича.

— Заходи, заходи, берись там за ноги! Не резко! Полегоньку!

Тяжело топая и сотрясая крыльцо, все повалили следом за нами в избу.

Степана Андреича положили на лавку, головой в передний угол, где висел большой портрет Калинина. Михаил Иванович строго и внимательно посматривал через очки на густо набившийся в избу народ. По «стенам избы были развешаны цветные плакаты с какими-то молотилками, конскими мордами и силосными башнями. В простенке висел неуклюжий эриксоновский телефон с деревянной коробкой и засиженным мухами колокольчиком. У окна стоял шаткий, сколоченный из сосновых досок стол, застланный старой газетой.

В избе сразу стало темно и душно.

Ефим Лычкин, расталкивая народ, протискался к ногам Степана Андреича и взялся за голенища его сапог.

— Не трожь, не трожь, — вдруг сказал Степан Андреич глухим, строгим голосом. — Не ты ломал, и не трожь.

И снова вдруг завыла, заголосила откуда-то из сеней старушка:

Во почестном он лежит да во большом углу,

Что на этой на брусовой он лежит на лавочке!

К сердцу сложены его-то белы ручечки,

Принакрыты тонким белым полотенечном!..

— Должно, помрет, — громко и весело сказал Кузя. — Разве без ног может человек обойтись?

— Помрет, — загудели- кругом. — Обязательно помрет.

А какой-то старичишка в кошачьей рыжей шапке даже стукнул клюшкой и быстро проговорил, тряся бородой, как козел:

— От тридцать третьего никуды не уйдешь. Поднял руку на тридцать третьего— быть погибели…