Владимир Киселев - Человек может

Акименко тщательно затоптал папиросу.

— «Ту — сто четыре», — сказал он, — конечно, поустойчивей будет. И побыстрей. Но он здесь не сядет. И не взлетит.

Он помог ей взобраться в кабину. И все началось сначала.

В редакции было непривычно пусто и тихо. Все ушли на «летучку». Она тоже пошла на «летучку», где почти все выступавшие хвалили фельетон Ермака, как это часто бывает, когда в рассматриваемых номерах газет не было опубликовано ничего особенно броского, а дежурный критик задал тон, похвалив один из материалов.

Встать. Подойти к столу и сказать, что все это — неправда. Что Сердюк, Павел Сердюк, не обманщик. Что он чистый и честный ученый. Что она верит — если огромные человеческие армии пойдут на бой с природой с такой же готовностью, с какой они прежде воевали между собой, то это будет также потому, что во главе их будут стоять люди, подобные Давиду Брюсу, люди, похожие на Павла Сердюка. Что она его любит. И что большое счастье и большая ответственность любить такого человека…

Она с трудом поднялась со своего места — на диване в уголке. Пол все еще покачивался.

…Максим Иванович. Нет, она его не любила. Но могла любить. Могло бы случиться и так. Ну, не с ней. С другой женщиной. Все равно. Все равно — можно полюбить и негодяя. Значит, любовь — не доказательство. И любой, любой из присутствующих имеет право напомнить ей о Максиме Ивановиче. Александрова не преминет воспользоваться этим правом…

— Слово имеет товарищ Санькина.

— Нет, нет. Я только с дороги. Я…

Она пошла к двери.

…— Попросите, пожалуйста, товарища Сердюка, — сказала Лена.

— Он у нас не работает.

В мембране щелкнуло. Положили трубку.

— Мне нужен Павел Михайлович.

— Его нет дома… Что ему передать?..

— Скажите… скажите, что звонила Санькина…

— Одну минутку. Маша… — и неясное водопроводное урчание удаляющегося голоса.

Значит, ей ответила не Марья Андреевна. Очевидно, это ее сестра…

— Здравствуйте. Павел третий день не приходит домой. Я звонила в редакцию. Мне сказали, что вы в командировке. Мне нужно с вами увидеться… Не сможете ли вы прийти ко мне?

— Хорошо. Я скоро приду.

Что с Павлом? — думала Лена. — Катастрофа, — ответила она себе. — Но, может быть, и это не катастрофа?

К Лене подошел Бошко. Он таинственно поднес палец ко рту.

— Тс-с, — прошипел он. — Идемте ко мне.

Бошко проводил ее в свой кабинет, спустил защелку на замке, подошел к несгораемому шкафу, квадратному, массивному, как всегда окрашенному под дерево и как всегда не похожему на деревянный, вставил в отверстия два ключа, а затем с трудом повернул рукоятку запора. Он заглянул в темную глубину шкафа, порылся там, вынул две узеньких шоколадки, положил их на стол, все с тем же таинственным видом вернулся к шкафу, тщательно запер его, затем вручил одну шоколадку Лене, а другую взял себе.

— Когда держишь конфеты в столе, — сказал Бошко, — сколько бы ни положил в ящик, в конце дня заглянешь, — а там пусто. А сейф — пока откроешь, пока закроешь… Было время, когда я тратил деньги на папиросы, — добавил он. — Мне посоветовали есть конфеты. Денег уходит больше, а здоровья не прибавляется… Но я вот что хотел у вас спросить… Мне показалось, что вы хотели выступить о фельетоне Ермака. Почему же вы промолчали?

— Я не могла… боялась, что мое выступление будет не так понято…

— Елена Васильевна! — страшно удивился Бошко. — Меня считают самым осторожным человеком в редакции. Но меня осторожности научила жизнь. А вас кто?

— Вы, — ответила Лена.

…Когда она уже подходила к их дому, она увидела Алексея. Ну что ж. Раз она шла сюда, значит, им предстояло встретиться. Правда, лучше, если бы кто-нибудь был при этом. Когда есть кто-то третий — всегда легче притворяться. Но нужно ли притворяться?

— Здравствуйте, — сказал Алексей, улыбаясь своей некрасивой улыбкой, которая делала таким незначительным его серьезное, умное лицо, и нерешительно Приостановился.

Он сказал — «здравствуйте».

— Добрый день, — ответила Лена.

— Вы… к нам?..

— Да… Я говорила с Марьей Андреевной.

— Она вам звонила.

— Я знаю.

Алексей проводил ее в большую комнату. Лена была здесь почти четыре года тому назад. Этот круглый стол, накрытый фиолетовой бархатной скатертью с тяжелыми кистями, тогда почему-то поворачивался. Она подошла к столу, взялась за край и легко подтолкнула его. Стол немного повернулся.

Странно — она помнила этот стол. И хрустальную сахарницу, похожую на шкатулку, с крышкой, которая откидывалась, и с замочком. Неужели сахарницу закрывали на ключ? Но она совсем не помнила лица Марьи Андреевны. А почему? И вдруг сообразила — она тогда, наверное, ни разу не посмотрела ей в лицо. Боялась. И сейчас снова боится…