Григорий Тютюнник - Водоворот

— Только один раз, как простудился, выпил целый стакан и стал смешной такой. Я ему говорю: «Тимонька, зачем ты мне косы целуешь?» А он говорит: «Да ведь ты моя жиночка, моя суженая».

Глаза у Орыси затосковали, наполнились слезами.

— Вот уже и заплакать хочется,— смущенно улыбнулась она.— Кушайте, матуся, а то вы совсем ничего не кушаете. Или, может, невкусное подала?

— Спасибо, дочка. И вкусное, да еще из рук своего дитяти, только не за тем я пришла.

Орыся прибирала со стола, а мать не сводила с нее глаз.

— Скажу тебе, зачем пришла.

Орыся быстро пробежала пальцами по кнопкам кофточки и, поймав острый изучающий взгляд матери, закрыла фартуком живот.

— Нечего тебе у чужих людей жить.

Орыся опустила голову. Рука лежала на груди, словно брошка.

— Не знаю, что вам и сказать. Он как шел на войну, то наказал тут жить. И я, матуся, его слова ломать не буду. Они мне ведь не чужие, а родня, не обижают. И раз он так сказал,— значит, так и будет. А вернется живой-здоровый, тогда увидим, как дальше.

— Ты мне тут всякое не плети! — прикрикнула старуха.— А что говорю, так уж оно и будет. У тебя вон скоро дите. Кто за тобой присмотрит? Кому ты нужна? — И она снова ревниво глянула на Орысю, а та еще старательней прикрыла фартуком живот и опустила голову.

— Что я вам скажу, матуся. Вы с батьком отравляли мне жизнь, не было у вас ко мне жалости. Мы жили совсем у чужих людей — вы и подушки не дали под голову. А теперь у меня есть во что одеться, обуться, да и кусок хлеба на столе. Вы пришли меня жалеть, а мне этой жалости не нужно. Теперь я, матуся, одного жду, а второго каждую ночь во сне вижу. Только этим и живу. И пускай мне господь поможет.

Одарка поднялась с лавки.

— Ну, коли так, пойду я, дочка.

Плечи под шалью вздрагивали.

— Вы, матуся, не плачьте, я зла на вас не держу, но из этой хаты уйти не могу. Возле меня тут ночами Тимко ходит. А я к нему на всю жизнь прилеплена.

— Ну что ж! Приходи, хоть на пеленки дам.

Орыся прикусила губу, кровь разнесла по жилам темную обиду.

— Не нужно, матуся, у самой найдется.

Так они и разошлись, не рассорясь, но вместе с тем и не примирившись.

Вернулись с мельницы свекор со свекровью. Онька швырнул в корыто рыбу (он уже успел по дороге заглянуть в чужие вентери), вошел в горницу. Ульяна так застыла, что не могла развязать шаль, и Орыся помогла ей раздеться.

— Чего это ты, дочка, такая печальная? Не болит ли чего? — приглядывалась к ней Ульяна.

— Ничего у меня не болит… Это так… Матуся приходила.

— Что она? Все свое торочит?

— Домой зовет.

— Когда вы по чужим дворам скитались, не звала.

— И я ей так сказала.

— Ну что ж, на разговоры нету времени. Почисть, дочка, рыбу к ужину.

Орыся живехонько подсела к корыту с водой и начала чистить рыбу. Одну щучку никак не могла поймать. Только поднимала руку, как рыбина с шумным всплеском ускользала, упруго выгибая темную спину. Орыся засмеялась и так увлеклась охотой за щукой, что не видела, как свекровь, грустно улыбаясь, смотрит на нее.

«Дите совсем. Как раз бы в куклы играть. Эх, не в добрый час свела вас доля, дети»,— подумала Ульяна, разжигая в печи огонь.

В кухню доносились два голоса. Один тоненький, хрипловатый, другой рокочущий, протодьяконовский.

— Кто там у нас, мамо?

— Дед Иннокеша. С батьком святое писание читают. Беда с ними. Читают, читают, а потом как сцепятся, так хоть водой разливай. Иннокеша один раз Евангелию порвал, нынче другую принес.

— О чем же они спорят?

— А господь их знает. Слыхала раз, будто не разберут они, кто главнее: Христос или Моисей?

Орыся наконец поймала щуку и вспорола ей брюхо. Щука еще дышала и ворочалась в миске.

«Боже мой,— со страхом подумала Орыся.— Рыбине и то больно, она и то мучается, а как же там, на фронте? — вспомнила она неизвестного бойца, который умирал у них в хате от ран.— Боже, если ты есть на свете, защити моего Тимка».

Ульяна, растопив печь, взяла ведра и пошла по воду. Орыся обмыла рыбу, обваляла ее в муке и положила на сковороду. Вдруг ей стало плохо. Она добрела до дверей и, держась руками за косяк, жадно вдыхала свежий морозный воздух. Немножко полегчало. Но все же в голове шумело, и по всему телу разливалась слабость. Ноги, сильные и крепкие, которые так легко носили ее тело по земле, теперь дрожали и подгибались. Орыся опустилась на низенький стульчик.

В горнице было тихо. Склонясь над Евангелием, сидели два старика, искали спасения в святом писании. Слышались только важное посапывание Онькиной трубки и протодьяконовское покашливание Иннокеши. Крутой бас рокочет приглушенным громом: