Антон Макаренко - Педагогическая поэма. Полная версия [litres]

Когда выпустили в сборном цехе большую сверлилку «ФД-3» [271]и поставили ее на пробный стол, давно возмужавший Васька Алексеев включил ток, и два десятка голов, инженерских, коммунарских, рабочих, с тревогой склонились над ее жужжанием, главный инженер Горбунов сказал с тоской:

– Искрит…

– Искрит, проклятая! – сказал Васька.

Скрывая под улыбками печаль, потащили сверлилку снова в цех, три дня разбирали, проверяли, орудовали радикалами и логарифмами, шелестели чертежами. Шагали по чертежам циркульные ноги, чуткие шлифовальные «Келенбергеры» снимали с деталей последние полусотки, чуткие пальцы пацанов осторожно собирали самые нежные части, чуткие их производственные души с тревогой ожидали новой пробы.

Через три дня снова поставили «ФД-3» на пробный стол, снова два десятка голов склонились над ней, и снова главный инженер Горбунов сказал с тоской:

– Искрит…

– Искрит, дрянь! – сказал Васька Алексеев.

– Американка не искрила, – завистливо вспомнил Горбунов.

– Не искрила, – вспомнил и Васька.

– Да, не искрила, – подтвердил еще один инженер.

– Конечно, не искрила! – сказали все пацаны, не зная, на кого обижаться: на себя, на станки, на сомнительную сталь номер четыре, на сборщиков коллектора, пацанов или на девчат, обмотчиц якоря, или на одного главного инженера Горбунова.

А из-за толпы ребят поднялся на цыпочки, показал всем рыжую веснушчатую физиономию Тимка Одарюк, прикрыл глаза вздрагивающими веками, покраснел и сказал:

– Американская точь-в-точь искрила.

– Откуда ты знаешь?

– Я помню, как пускали. И должна искрить, потому вентилятор здесь такой.

Американку давно разобрали на образцы, давно растащили по конструкторским столам.

Не поверили Тимке, снова потащили сверлилку в цех, снова заработали над ней мозги, станки и нервы. В коллективе заметно повысилась температура, в спальнях, в клубах, в классах поселилось беспокойство.

Вокруг Одарюка целая партия сторонников:

– Наши, конечно, дрейфят, потому что первая машинка. А только американки искрят еще больше.

– Нет!

– Искрят!

– Нет!

– Искрят!

И наконец не выдержали наши нервы. Послали в Москву, ахнули поклоном старшим:

– Дайте одну «Блек и Деккер»! [272]

Дали.

Привезли американку в коммуну, поставили на пробный стол. Уже не два десятка голов склонились над столом, а над всем цехом склонились триста коммунарских тревог. Побледневший Васька включил ток, затаили дыхание инженеры. И на фоне жужжания машинки неожиданно громко сказал Тимка Одарюк:

– Ну вот, говорил же я…

И в тот же момент поднялся над коммуной облегченный вздох и улетел к небесам, а на его месте закружились торжествующие рожицы и улыбки:

– Тимка правду говорил!

Давно мы забыли об этом взволнованном дне, потому что давно машинки выходят по пятьдесят штук в день и давно перестали искрить, ибо хотя и правду говорил Тимка, но была еще другая правда – в дыхании интеграла и в голове у главного инженера Горбунова:

– Не должна искрить!

Забыли обо всем этом потому, что набежали новые дела, и прожекторы нашей мечты осветили новые площадки неба.

В 1932 году было сказано в коммуне:

– Будем делать «лейки»! [273]

Это сказал Броневой [274] . Броневой – чекист, революционер и рабочий, а не инженер, и не оптик, и не фотоконструктор. И другие чекисты, революционеры и большевики, сказали:

– Пусть коммунары делают «лейки»!

Коммунары в эти моменты не волновались:

– «Лейки»? Конечно, будем делать «лейки»!

Но сотни людей, инженеров, оптиков, конструкторов ответили:

– «Лейки»? Что вы! Ха-ха…

И началась новая борьба, сложнейшая советская операция, каких много прошло в эти годы в нашем Отечестве. В этой борьбе тысячи разных дыханий, полетов мысли, полетов на советских самолетах, чертежей, опытов, лабораторной молчаливой литургии, строительной кирпичной пыли и… атак, повторных, еще раз повторенных атак, отчаянно упорных ударов коммунарских рядов в цехах, потрясенных прорывом. А вокруг те же вздохи сомнений, те же прищуренные стекла очков:

– «Лейки»? Мальчики? Линзы с точностью до микрона? Хе-хе!

Но уже пятьсот мальчиков и девчат бросились в мир микронов, в тончайшую паутину точнейших станков, в нежнейшую среду допусков, сферических аберраций и оптических кривых, смеясь, оглянулись на чекистов, на спокойное лицо Броневого :

– Ничего, пацаны, не бойтесь, – сказал Броневой .