Ольга Кожухова - Молчание неба [Избранное]

— Алешка-а! Ты?! Куда ты? И что это у тебя за вид, как у беглого каторжника?!

Откуда мне было знать, что я услышу в ответ!

А он как-то весь обмяк, опустился.

Иззелена-бледное, худое лицо его заросло двухнедельной бородой. На плечах оборванная, прожженная, в круглых дырах шинель, в такой и из окружения не выходили. За плечами пустой вещмешок. Страшный, полный смертного ужаса взгляд расширенных глаз.

Губы Алешки Комарова сжимаются и разжимаются, как если бы он хотел проглотить сухой комок и не мог.

— Кого угодно я хотел бы встретить сейчас, но только не тебя! — с тоскою говорит он наконец и, растерянный, переступает с ноги на ногу. Он мертвеет у меня на глазах.

— Почему не меня? — Я спрашиваю удивленно. Я все еще не могу понять, какая с Алешкой случилась беда. — Что с тобой? Ты откуда?..

Он молчит. Что-то душит его. Какое-то борение мыслей и чувств пробегает по некогда красивому лицу.

Я трогаю его за рукав. Ведь мы с ним дружили, с Алешкой, как «мужчина с мужчиной», как большие товарищи. Он мой братец. Я глажу его по разорванному рукаву.

— Алеша, милый! Что ты молчишь?

И вдруг этот мой жест прорывает в нем что-то. Алексея начинает бить мелкая дрожь. В глазах его жгучие слезы. Он хватает меня за шинель, за рукав и давится глухими, непрожеванными словами. Я плохо их разбираю, скорее догадываюсь по выражению глаз, по губам о жутком смысле этих слов.

— Слушай! — хрипит он. — Я застрелил Сергея Улаева! И — бежал! Ты сама понимаешь, куда! На ту сторону. К немцам. А теперь вот иду… — И он показывает рукой в тыл. — Теперь вот иду… на восток!

Мои ноги будто вмерзли в сугроб.

Я почти не дышу. Я слушаю и не понимаю того, что слышу. Не могу осознать. Для чего он мне это рассказывает?

— Что ж ты молчишь? — хрипит он исступленно. — Что ты молчишь? Ну скажи мне, скажи! Ну ударь! Ну плюнь мне в лицо!..

Я гляжу на него с недоумением.

— Зачем ты убил его? Что он сделал тебе?

— А он в третий раз поднимал нас в атаку. Понимаешь, на немецкие доты — в лоб. Мы с ним сцепились. А он мне при всех: «Подлец! Трус! Щенок! Ты что думаешь, твоя шкура дороже?!» И я выстрелил ему в спину. И бежал. Две ночи не спал, прятался в яме. А потом перешел. Туда. К ним.

— Ну, и сейчас… И куда и зачем ты идешь?

— Так… Иду на восток.

— По заданию? Ты что ж, задание от них получил?

Он кивает.

Удивительно, для чего он все это рассказывает?

Я вдруг понимаю. Наверное, так гибельно для него сейчас одиночество, и ужас вины, и встреча со мной, что все это лишило его каких-то важнейших жизненных сил. И он не сумел, не смог мне соврать. Не успел подготовиться, так неожиданно мы столкнулись лицом к лицу.

«А может, — думаю я, глядя на серый профиль Алешки, — он просто голоден как собака. И долго не спал. И так много прошел километров, озираясь и крадучись и боясь всех и каждого, что теперь ему лучше принять самый страшный конец. Самую лютую кару. Она смоет все: и трусость в бою, и убийство товарища, и предательство, и эту ужасную встречу во тьме, один на один…»

Я спрашиваю:

— И куда ж ты идешь… в таком виде? Тебя же через десять минут схватят.

— Да, я знаю, — отвечает он тихо и просит: — Нет ли хлебушка у тебя?

— Нет. И был бы… — Я умолкаю.

— Да, я знаю, — говорит он покорно.

«Нет, — я думаю, — ты не знаешь еще ничего. Ты совсем еще жизни не знаешь. Иначе бы ты такой беды не натворил…»

Мне страшно от темного, одичалого взгляда Алешки: в черных впадинах его глаз какой-то уже неестественный, лихорадочный блеск. Щеки бледные. Брови лохматы.

А ведь это тот же самый отмытенький, чистый Алешка, с которым мы гуляли по берегу Шани. Тот самый Алешка, который сказал, выслушав мою невеселую историю: «Знаешь, быть правым — это такое жалкое преимущество…» Тот самый Алешка, хороший товарищ.

И вот мы вдвоем среди ночи. Между нами такая преграда, какой я еще не знала между людьми.

Мое сердце сжимает внезапная жалость. И брезгливость. И боль за него.

Я говорю ему:

— Слушай… Считай, что я тебя не видала. Только… Ты, наверное, и сам понимаешь: никуда в таком виде ты живой не дойдешь.

— Да, я знаю. Спасибо за все…

— И забудь мое имя. Я забыла твое!

Мы молча отворачиваемся друг от друга и расходимся в разные стороны. Я иду, не оглядываясь. Я жду выстрела себе в спину. В волнении я даже не разглядела, есть оружие у Алешки или нет. И вот я иду и жду выстрела себе в спину. Ведь стрелял же он в спину Улаеву.

Я иду, не оборачиваясь, очень долго, пока сердцу становится невмочь.