Лев Кожевников - Улыбка Афродиты. Смерть прокурора

Дамасий в златотканом персидском халате, наброшенном поверх льняного хитона, встречал на ступенях Пританея званых гостей. Они подходили по одному, реже по два и тотчас попадали в дружеские объятия радушного хозяина.

— Ах, как я рад, любезнейший мой Ямвлих, что ты не пожалел своего драгоценного времени и удостоил нас присутствием. Умные, благовоспитанные люди нынче так редки. Очень, очень редки, а когда это к тому же твой старинный друг… О боги! Какой неоценимый дар вы мне преподносите. За это я вам воздаю тысячекратно хвалою!

Учтивые речи душистой миррой вливались в уши любезного гостя, и услаждали сердце. Круглолицый, дородный Ямвлих с Лесбоса, торговец вином, довольно похохатывал и трепал большой, мягкой рукой Дамасия по плечу.

— Ну, да… Ну, да. Это же, погоди… ха! Это же сколько, почтеннейший, мы с тобой не виделись? Должно быть, с самого потопа? Ха-ха-ха! Ужасно рад… тоже. Клянусь Дионисом!

Придерживая под локоток и не переставая нашептывать, Дамасий провожал его галереями и переходами в отведенные покои и, извинясь, что принужден оставить его на короткое время, спешил назад встретить следующего.

Едва гость, снявши обувь, переступал порог, его встречали две красивые рабыни. Они обмывали гостю ноги и подносили глубокую серебряную чашу с водой, чтобы он мог ополоснуть перед трапезой руки и насухо вытереть узорчатой, мягкой тканью. Затем рабыни вводили его в небольшую пиршественную залу, где стояли двенадцать резных лож, по числу приглашенных гостей, убранные узорчатыми покрывалами, и на каждом в изголовье покоилась шерстяная расшитая подушечка с золотыми кистями и крученой, золотой бахромой.

Здесь рабыни препоручали гостя благообразному рабу-сирийцу с коричневым полированным черепом и остатками седых волос за ушами. Сириец с низким поклоном вручал каждому гостю от имени хозяина золотое нагрудное украшение стоимостью, должно быть, в пять золотых дариков и венчал его достойную голову роскошным венком из свежих, благоуханных цветов. Затем по знаку сирийца один из четырех рабов, стоящих в углу залы, подносил гостю серебряный фиал, наполнив его прежде вином, и блюдо с фруктами, и с поклоном пятился в свой угол, предоставляя наконец гостя самому себе и давая время, чтобы тот мог оглядеться вокруг.

Зала была обычной — с очагом в углу, с полами, покрытыми мозаичной работой, с потолочной сырой росписью, где изображались многие подвиги и сцены из жизни небожителей, и по краям затейливые арабески обрамляли их. Стены также были расписаны и, по прихоти Дамасия, украшены со вкусом бронзовыми орнаментами, слоновой костью и золотом. Были повешены тут и расстелены чудные персидские ковры толщиною, должно быть, в пластину свежесрезанного дерна, завеси и драпировка из расшитых узорами, свободно висящих тканей, картины в роскошных рамах и прочая подобная безделица, приобретаемая для услады души и отдохновения от трудов.

Откуда-то, словно издалека, но явственно слышимая, звенела сладкозвучная арфа.

Когда гости все собрались, и зала наполнилась оживленным гулом, Дамасий каждому предложил занять его ложе, а рабы вновь наполнили серебряные фиалы вином. Тогда поднялся со своего места громогласный и красноречивый Феспид, хлеботорговец из Афин, и с заговорщическим видом, подморгнув всем, обратился к Дамасию:

— Гей, Дамасий! Я знаю тебя, ты знаешь меня. Еще с детства. Ведь мы с ним, не глядите, что он с виду такой старый… мы с ним ровесники. Да, да! Его отец, досточтимый Эвкл, раз, а то два на день обязательно рвал мне уши за проделки Дамасия. Только взгляните, какие они у меня теперь большие. Как у слона. А мой отец, досточтимый Леокрит, за мои проделки рвал уши бедняге Дамасию, и он поэтому до сих пор плохо слышит. Когда ему это, скажем, не слишком выгодно.

Оратор переждал смех и вкрадчивым голосом продолжал:

— Как вы все понимаете, мы оба постоянно чувствовали себя незаслуженно оскорбленными, ибо каждый из нас терпел наказание, увы, за другого. И страдание нас сблизило окончательно и возвысило наши грешные души. С тех пор моя с ним дружба только крепла год от году, и поверьте мне, мои дорогие друзья, о гостеприимстве и радушии почтенного Дамасия я знаю не понаслышке. Я частый гость в его доме, и поэтому сейчас мне весьма больно видеть, что два ложа по левую руку моего хлебосольного друга остаются пустыми. Скажи же, Дамасий, — голос оратора загремел праведным апофеозом и вдруг упал скорбно. — Ответь нам всем, кто такие эти люди, кого ты пригласил преломить с тобою кусок хлеба, а они столь легкомысленно пренебрегли твоим гостеприимством? Мы все, здесь сидящие, желаем знать их имена.