Юрий Козлов - Новобранцы

Прокопюк кричит:

— Хватит! Это же не вечерка, а постановка!

Занавеска отодвигается. Перед нами открывается внутренность «богатой избы»: судник с копчеными чугунами, на стене штопаное сито, в углу ухваты и веник из чернобыла. На табуретке стоит пустая четверть, в которой Прокопючиха сбивает масло.

Федька — поп и Гришка — кулак прикладываются к ней, крякают и орут друг на друга козлячьими голосами.

У Гришки — мироеда для пузатости засунута под рубаху подушка. Она все время вываливается, и Гришка хватается за живот, словно его подбирает на понос.

Федька — поп задыхается в огромном полушубке. На голове баранья шапка. Кусок свалявшейся овчины — борода — привязан веревочкой к ушам.

Из-за печи вылезает Венька, покрытый платочком, в материном сарафане, подпоясанном фартуком. Это жена кулака Матрена.

Венька — Матрена пищит, что пришел единоличник Фролов, у него с голоду ребятишки помирают, как мухи.

Опять же из-за печи появляется Санька — единоличник в сажевой бороде и усах. Он просит у кулака пуд муки. Кулак и поп обещают ему целый мешок. Но за это он должен поджечь колхозный амбар.

Санька отказывается. Поп кричит: «Он в милицию побегить! Его надо кончить!» — и прицеливается в Саньку из ухвата.

Мишка делает выстрел — бьет палкой в заслонку. Но падает убитым почему-то не Санька, а Венька — Матрена и высоко задирает ноги. Мы ложимся от хохота. Венька без порток, а зад у него, сбитый на лошадях, вымазан густо дегтем.

Вдруг Венька вскакивает с радостным воплем: «Папанька пришел!» Мы оборачиваемся. У дверной притолоки стоит, вытирая слезы, Иван Васильевич Прокопюк.

Мелкотня потихоньку начинает сползать с окон и печи.

— Уморили… Но кончайте балаган, — говорит Иван Васильевич, — сейчас мать явится…

Он никогда на своих Прокопючат не ругается, а вот мать колошматит их чем под руку подвернется. Вот бы мне такого отца. Он и скот режет, и портняжит, и плотничает. А косить начнет — любота!

Бабушка только руками всплеснула:

— Ты что, идол, в трубе ночевал?

— Нет, бабаня, я на репетиции был. Ну, бабаня, ну и Мишка, ну и мозговитый!

— Щас я тебя тоже мозговитым сделаю! — начала грозить бабушка, скручивая посудную тряпку жгутом. — Иди отмывай харю свою страшную!

Гостей уже не было. Бабушка убирала со стола. Мать, Нюра и Терентий Прокопьевич ушли на пруд купаться.

Когда я смыл усы и бороду, бабушка усадила меня пить чай с московскими подушечками. Чаепития я любил, даже когда вместо сахара у нас была сушеная дольками свекла. Нюра за это дразнила меня «купец Иголкин».

— Бабаня, он на матери-то моей насовсем женился? — спросил я.

— Записались, — вздохнула бабушка. — Обещали им от фабрики комнату…

— Дай-то им бог, — сказал я от души, — а я отрезанным ломтем проживу!

— Чего тебе вздумалось? — удивилась бабушка и, отвернувшись, стала промокать глаза передником. — Ох, Серенька, птичий у тебя еще умишко… Ты полюби Терентия Прокопьевича, подружись с ним. Он, видать, человек умный…

— Конечно, умный! — согласился я. — Вон у него какой лоб — бочонком. Бабаня, а я с куцепалым и с матерью в Москву не поеду!. Я с тобой всю жизнь буду жить!

— Хорошо бы так, Серенька, — согласилась бабушка и опять вытерла глаза передником. — Ты хоть и озорник, а я тебя люблю… Да ведь против материной воли не пойдешь, как она захочет, так и будет!

— Это мы поглядим, бабаня! Как они соберутся, а я в Болотовский лес ходу и буду сидеть там за кустами, пока они не уедут. Мы с тобой дружно заживем, стану я трактористом — куплю тебе полушалок нарядный, и будешь ты ходить по селу, как невеста!

— Ох, Сережка, слова твои мне дороже всякого золота… А как вырастешь, женишься, забудешь и бабку и мать! Станем мы как пустое место для тебя…

— Бабаня, вот те крест господний, ни в жизнь! Ты сама сообрази: я в ночное собираюсь или к Барковейке в сад за яблоками, а баба — жена моя: «Серенька! Не смей! Не дыши!» Вон как Наума дохлая Дарья замордовала; я такой судьбы не хочу!

Бабушка принялась смеяться, обнимать меня и дала еще две конфетки.

Ну и нескладно день начался. Только глаза продрал, и все пошло наперекосяк. Наверное, не с той ноги встал.

Мать с Нюрой пекли кислые блинцы. Нюра дала мне со сковороды, горяченький. Я куснул, а он прилип к зубам и ошпарил все нёбо до волдыря.

Пошел к Лешке Херувиму, хотел подговорить его за земляникой сходить, а он охромел. Зацепился за порожек ногой и вышиб большой палец. Устин Ефимыч косточку ему вправил и велел неделю сидеть дома.