Сергей Покровский - На тюленьем промысле

Льдины, между тем, не спеша, подвигаются течением к выходу из Белого моря. А там, у пустынных берегов, еще загроможденных снегами и льдом, за ними зорко следят тысячи поморов-тюленебойцев, стерегущих желанную добычу.

Дик и безлюден Зимний Берег. Десятисаженной стеной однообразно тянется он к северо-востоку. Кой-где виднеются с моря острые верхушки елей и пихт. Местами белоствольные березы толпою спускаются к самому морю по глубокому руслу какой-нибудь речки.

Особенно пустынным кажется берег к северу от реки Золотницы. Его невозмутимая тишина и угрюмое безлюдье легко наводят жуткое чувство на всякого непривычного человека.

День заметно склонялся к вечеру, когда одинокий путник с узелком за спиной и легкой берданкой, перекинутой через плечо, показался на опушке хвойного леса.

Теплая заячья шапка с наушниками закутывала его голову. Высокую тонкую фигуру тесно облегала меховая куртка до колен. На ногах были одеты длинные самоедские пимы. — Это теплые и мягкие сапоги из оленьего меха, покрывающие ногу значительно выше колена.

Несмотря на крупный рост путника, что-то почти детское было во всем его долговязом теле. Слишком тонким казался он в поясе.

Лысуны, бельки и утельги

Длинные руки как-то нескладно торчали из коротких рукавов. Раздавшиеся плечи туго натягивали чересчур узкую, расстегнутую на груди куртку. Ноги его казались непомерно долгими, а походка по-детски легка.

Его безусые губы и круглые щеки не позволяли дать ему больше пятнадцати лет. Но глаза его смотрели озабоченно. Брови хмурились, взгляд выдавал в нем человека, который первый раз идет по незнакомой дороге и боится сбиться с пути.

Наконец, он остановился и стал нерешительно оглядывать местность. Казалось, он пристально искал что-то глазами и тревожно всматривался вокруг.

Вдруг легкий шорох заставил его вздрогнуть. Из чащи ельника вышел приземистый мальчик, подросток лет четырнадцати. На нем было меховое самоедское платье, а на спине вязанка сухих веток. Шапки на нем не было. Вместо нее копна черных курчавых волос шершавилась на его висках и макушке. Смуглые щеки его раскраснелись от напряжения. За поясом торчал небольшой топор. Руками он обнимал пучок длинных жердей с оставленными на концах неотру-бленными еловыми верхушками.

Узенькие черные глаза мальчика с любопытством вглядывались в путника.

— „Здравствуй!" — сказал путник, подходя к мальчику.

— Сам здравствуй! — ответил тот, потупляя по — самоедски глаза.

— „Нельзя ли тут где-нибудь переночевать?"

— Отчего нельзя? Можно переночевать.

— „Проводишь, что ли, меня?"

— Отчего не проводить? Провожу.

— „Ну, пойдем вместе! Ты откуда сам-то?"

— Из становища! С койдинцами я. А ты откуда?

— „Из Архангельска. Это ладно, что с койдинцами, их-то мне и надобно".

Мальчики шли вдоль опушки, почти возле самого обрыва. По дороге они знакомились. Мальчик из Архангельска рассказал, что его зовут Андреем Гусевым. Его отец служил рабочим на лесопильном заводе. Недавно он заболел тифом и умер. Андрей остался в Архангельске один, без родных и близких. Хотел поступить на завод. Там сказали: „Работы нет! Прежних рабочих рассчитываем".

Андрей взял узелок с хлебом и кое-какой одежкой, вздел отцовское ружье и пошел пешком в Койду.

„Там у меня дядя. Буду ему помогать: он меня не прогонит"…

Самоедский мальчик тоже оказался из Койды и почти ровесник Андрею. В позапрошлом году у него умерли мать и отец. Его взял к себе помор Илья Котов, и вот уже второй год, как он, Якунька Лыжников, ходит с ним на промысел и работает „зуйком". — Зуйком зовется в артели мальчик-подросток. Он служит и за повара, и за дровосека, исполняет всякие хозяйственные обязанности и те поручения, которые требуют не силы, а быстрых ребячьих ног.

„Здравствуй!" — сказал путник, подходя к мальчику.

Тропинка, по которой они шли, стала спускаться вниз. Она вела в ущелье, по которому сбегала к морю небольшая речка.

Вдоль речки протянулась вереница избушек. Их было десятка полтора. Все они были маленькие, приземистые, с плоскими дощатыми крышами. Андрей с удивлением смотрел на эту странную деревню. Она совсем была непохожа на высокую стройку поморов и всех архангельских крестьян. Стоя рядом, можно было легко посмотреть сверху-вниз на плоскую крышу такого домика.