Константин Паустовский - Корчма на Брагинке

И вот сейчас я ехал на летние каникулы как раз в те места, где хозяйничал Андрей Гон. Я перешел в восьмой класс киевской гимназии. Мне предстояло провести в Киеве томительное и душное лето. Но родные моего умершего гимназического товарища Севрюка предложили мне приехать погостить в их маленькую и небогатую усадьбу Иолчу в Полесье. Я согласился.

На второй день к вечеру пароход подвалил к низкому полесскому берегу Днепра. Столбы комаров зудели в вышине. Багровое солнце опускалось в беловатый пар над рекой. Из зарослей ольхи тянуло холодком. Горел костер. Около костра стояли верховые лошади.

На берегу меня ждали Севрюки: высокий человек с бородкой, в сапогах, в чесучевом пиджаке — хозяин усадьбы, очень моложавая невысокая женщина его жена и студент — ее брат. Меня усадили на телегу, а Севрюки вскочили на верховых лошадей и помчались вперед размашистой рысью. Они быстро скрылись, и я остался один с молчаливым возницей. Я спрыгнул с телеги и пошел рядом по песчаной дороге.

Трава по обочинам дороги стояла в темной болотной воде. В этой воде тлел, не потухая, слабый закат. Равномерно посвистывая тяжелыми крыльями, пролетали над головой дикие утки. Из кустов серыми космами, свиваясь и припадая к земле, выползал туман.

Потом сразу закричали сотни лягушек, и телега загрохотала по бревенчатой гати. Показалась усадьба, окруженная частоколом, а за ним — деревянный дом с верандами и пристройками. За домом сплошной и ровной полосой чернел лес.

Вечером, когда мы сидели за скромным ужином, в столовую вошел высокий старик в постолах и картузе с оторванным козырьком. Он снял с плеча длинное охотничье ружье и прислонил к стене. За стариком, кляцая когтями по полу, вошел пегий пойнтер, сел у порога и начал колотить по полу хвостом. Хвост стучал так сильно, что старик сказал:

— Тихо, Галас! Понимай, где находишься!

Галас перестал бить хвостом, зевнул и лег.

— Ну, что слышно, Трофим? — спросил Севрюк и, обернувшись ко мне, сказал: — Это наш лесник, обходчик.

— А что слышно? — сказал старик. — Все то же. В Лядах подпалили фольварк. А за Старой Гутой убили досмерти пана Капуцинского — царствие ему небесное! Тоже, правду сказать, был вредный и подлый человек. Кругом всех убивают и рушат, только вас одних милует. Странное деле! И чего он вас не трогает, тот Андрей Гон? Неизвестно. Может, прослышал, что вы к простому люду доверчивые. А может, руки еще до вас не дошли.

Жена Севрюка, Марина Павловна, засмеялась.

— Вот так он все время, Трофим, — заметила она. — Все удивляется, что мы еще живы.

— И живите себе на здоровье, — сказал Трофим. — Я не против. А за поводыря слыхали?

— Нет, — сказала Марина Павловна. — А что?

— Да что! Завтра его ховать будут. В Погонном. Поехать бы следовало.

— Мы поедем, — быстро сказала Марина Павловна. — Непременно!

— За то вам бог много прегрешений отпустит, — вздохнул Трофим. — И меня с собой подхватите.

Он оглянулся на окна и спросил вполголоса:

— Никого лишнего нету?

— Все свои, — ответил Севрюк. — Говори!

— Так вот, — таинственно сказал Трофим. — В корчме у Лейзера на Брагинке собрались майстры.

— Кто? — спросил я.

— Ну, майстры, Могилевские деды. Убогие люди, слепаки.

— Погоди, Трофим, — сказал Севрюк. — Дай человеку объяснить. Он про могилевских дедов ничего не знает.

Тогда я впервые услышал удивительный рассказ о «Могилевских дедах». После этого рассказа время сразу сдвинулось и перенесло меня на сто лет назад, а может быть, и еще дальше — в средние века.

Издавна, еще со времен польского владычества, в Могилеве на Днепре начала складываться община нищих и слепцов. У этих нищих — их звали в народе «Могилевскими дедами» — были свои старшины и учителя — «майстры». Они обучали вновь принятых в общину нехитрому своему ремеслу — пению духовных стихов, умению просить милостыню и внушали им простые и твердые правила нищенского общежития. Нищие расходились по всему Полесью, по Белоруссии и Украине, но майстры собирались каждый год в тайных местах — корчмах на болотах, в заброшенных лесных сторожках — для суда и приема в общину новых нищих.

Чертыхаясь, старик начал шумно выбираться на берег.

У «Могилевских дедов» был свой язык, непонятный для окружающих.

После этих рассказов Полесье, куда я сейчас попал, представилось мне совершенно иным, чем раньше. Оказалось, что в этом краю болот, чахлых лесов, туманов и безлюдья горит, не погасая, подобно протяжным здешним закатам, огонь страдания, мести и обиды.