Олег Михайлов - Час разлуки

— Ну, это когда было… Еще до ее замужества, — гудела Клавдия Игнатьевна. — Я с ней познакомилась, когда она вышла за Вячеслава Михайловича и бросила сцену…

— Еще бы не бросить! Ведь он уже был без пяти минут генерал…

— А она всегда выглядела как генеральша!

— Да, да! — снова ликовал мамин голос. — Когда Вячеслава Михайловича назначили директором Неплюевского кадетского корпуса, никто ее иначе и не называл…

Необъяснимо как, но Нина Александровна постигала, что говорили о ней и ее муже.

— Ты, Клава, по-моему, и приходила его арестовывать. Где это было? В Оренбурге?

— Нет, Ниночка! — кричала подруга. — В Иркутске, в двадцатом…

Алексей хотел бы не слушать их — ведь каждый раз одно и то же, — но разговор помимо его желания въедался и мешал:

— Ты еще пришла с Павлом Андреевичем, а тот говорит: «Извини, Вячеслав, нам придется тебя арестовать!..»

— Папа всегда был очень корректным, — вставляла мама. — Ах, если бы Алексей унаследовал его интеллигентность…

Алексей морщился и включал купленный на аспирантскую стипендию чуткий немецкий приемник «Штерн». Эфир шелестел морзянкой, голосами, обрывками песен.

— Кто пришел? Саша? — перекрывая далекие голоса, откликалась Нина Александровна.

Странное дело! С десяти лет — с утра до вечера — жил по распорядку, строгому, словно железнодорожное расписание. Никуда не свернешь. Трепетал перед офицерами-воспитателями. В самоволке был только раз, да и то попался. В восемнадцать поступил на филологический, ходил в университет через день, готовился дома. А теперь, сделавшись аспирантом Института изящной словесности, появляется в его стенах лишь раз в неделю…

— Может, в самом деле в дурной компании оказался? — гудела Клавдия Игнатьевна. — Валя, давай познакомим его с моей племянницей Настей… Увлекается точными науками и туризмом. И на рояле играет. Все дни дома или в библиотеке. Очень серьезная девушка… Не то что эти намазанные вертихвостки…

Разговор снова переместился на Алексея. Конечно, общих тем немного. Уж если они прокручиваются, то по нескольку раз.

С мамой Алексей давно не откровенен. Мудрейший предоставил ему полную свободу и ни во что не вмешивается. А ходит он играть в подкидного к Эдику на Третью Тверскую-Ямскую, пьет ликер с Человеческим Котом и Гурушкиным и горячо рассуждает о любви. Правда, он все чаще говорит себе: что мне делать в компании этих беззаботных ребят, живущих на всем готовом и занятых лишь девушками?

Не то чтобы самого его не волновала любовь. Какое там! Он влюблялся с четырнадцати лет. Но было только два недлинных студенческих романа. Другое дело — Человеческий Кот. Впрочем, как можно сравнивать их — у Эдика своя комната, несколько костюмов, карманные деньги. Алексей вспомнил, как Кот получил при нем посылку от родителей и принялся нетерпеливо потрошить ее, вышвыривая из ящика томики подписных изданий, коробки сардин, носовые платки, галстуки, и, наконец, жадно приник к нижнему белью, к которому изнутри английской булавкой были приколоты сотенные. Это мама посылала ему сверх разрешенного отцом.

Может быть, и он был бы таким же, сложись судьба его отца по-иному, но теперь в Алексее накапливалась невольная неприязнь ко всем этим сынкам из благополучных семей и — что греха таить, — зависть к ним. В последний раз у Эдика не было Гурушкина, а сидела миленькая однокурсница-журналистка, попивала ликер, слушала их болтовню и уходить не собиралась, хотя дело шло к полуночи. Алексей вдохновился, блистал остроумием, ловил ее оживленный взгляд. И тогда Человеческий Кот сказал: «Ты лучше сорочку отдай постирать… Вон воротник грязный…» И Алексей потух…

— Кто пришел, Саша? — резко, попугаем кричала Нина Александровна.

В самом деле, хлопнула дверь. Это уже наверняка отчим. Обычно его приход является для гостей сигналом к отступлению. Он в свое детское сиротство прислуживал в лавке у богатых смоленских евреев и на всю жизнь научился экономить, считать каждый кусок. Даже жалел надевать чистое белье и грязнить его собой: поносит-поносит рубашку и вывернет наизнанку.

Да и не могут рядом с ним старушки предаваться своим воспоминаниям, так как он никаким боком к этим воспоминаниям не причастен.

Еще с порога отчим спрашивал маму о своем, интимно-хозяйственном, что составляло главное содержание его жизни:

— Колбасу-творог бра́ла?

И мама кричала через всю квартиру:

— Саша! Творог несвежий, в пачках…

«Даже посидеть не дадут спокойно!» — Алексей поворачивал до отказа рукоятку громкости. Но мама уже в его закутке: