Борис Романов - Почта с восточного побережья

Уже на речке, у моста; Арсений Егорыч остановился, оглядел свою крепость, высокие, как во дворце, синие окна над забором, пару опушенных инеем берез у главных ворот, тихий дымок из левой, зимней, трубы, верхушки леса над обрывом позади дома и отдельную старую двурогую березу на самом краю этого обрыва.

Дикая росла береза, раздваивалась на стороны, вернее — ствол у нее был из двух слепленных, сросшихся дерев. С тех пор как построили усадьбу, несколько раз била в эту березу гроза, словно по завету, всякий раз в одну северную половину. Вот и росла береза ветвистой стороной на летнее солнце, второй же ствол стоял торчмя, голый и черный, прогоревший внутри сверху донизу. Арсений Егорыч на эту березу поглядывал чаще, чем богомольный монах на монастырский золоченый крест.

Кроме того, березу давно облюбовал для себя серый ворон, единственный, оставшийся от тех времен, когда на Выселках за стенами усадьбы царило многоптичье, многоконство и многолюдство. Поразогнало птиц молчание мельницы, поморили морозы во время финской войны, только ворон этот остался. Не помнил Арсений Егорыч зимы, чтобы ворон откочевывал с Выселков. К оттепели он всегда первым каркал, поднимался на крыло, кружил над усадьбой, а потом уж к нему присоединялись другие птицы. Арсений Егорыч не знал, да и знать боялся, где этот ворон обитает, ибо каждое почти утро видел его, серого, как пепел, на обугленном отроге березы и потому верил, что ворон про Выселки знает все. И сейчас ворон был на месте, на самом конце сука…

Поскольку все вошло в колею, Арсений Егорыч ткнул в спину Фильку, и они двинулись по реке, обходя наледи и заструги.

Тут и пойма кончилась, и подступил сначала к реке редкий смешанный лес, потом ельник, и через полчаса, когда ельник встал сплошной стеной, а снегу прибавилось почти до колена, Арсений Егорыч, обойдя Фильку, высмотрел известное ему по приметному кусту начало старой лесной тропы и, дернув Фильку за руку, повел за собой под ели.

Снегу тут, внизу, было меньше, чем на реке, едва по щиколотку, потому что весь он лежал вверху, на елочных лапах. Нависали над головой целые плахи, но ветви пока еще терпели, держали снег.

«…Ель что баба. Сколь ни наваливай, все сдюжит. А не сдюжит, так все равно не обломится, ветки у нее хотя и упружатся, а все вниз растут…» — размышлял на ходу Арсений Егорыч, слыша, как пыхтит сзади Филька да как он воюет в узких местах с санями. Тишь была тишайшая, но, когда Арсений Егорыч остановился поправить шлею, дуплетом просвистели у него перед носом еловые шишки и послышалось сверху радостное «Цык-цык, цэк-цэк!»

Арсений Егорыч задрал бородку. Поверху дерева стая розово-коричневых клестов-еловиков вышелушивала еловые семена, расправлялась лихо, только сыпались шишки там-сям.

Арсений Егорыч двинулся дальше.

«…Эко шишек-то. Белка сей год ель стричь не будет. Клесты, клювачи, сказывала Марья, в такой год после рождества гнезда вьют, цыплят насиживают в крещенские холода. В гнезде у них, видать, тепло и корма вдоволь… А мне-то чем плоше? Чем я-то не тот клест? Народец туды-сюды мечется, а мне-то на што? Как был хозяин себе, так и есть, дай бог, не помру, так и буду… То ли не хозяйство было у Павла Александрыча господина Рогачева, господи, дай ему и на небеси!.. Хозяева, дело непростое. Вот и Петр Аркадьевич граф убиенный Столыпин в душу хозяйскую вник! И на свете том слова его думского не забуду. Дескать, надоть иметь в виду разумных и сильных, а не пьяных и убогих. То ли не головы были? Зря бы их вместо Иисуса в изголовье не вешал… Порушили все, поразметали — сообча, кричат, сообча! А бог-то каждого на свой копыл кроил, откуда же быть сообча! Внове до войны дошло, Егорий мой, поди, тоже левольвером трясет за родину, за Сталина… Важон, поди, в шпалах, а пол-России нету как нет. Родина наша, значит. Это чего ж родина? Прибыль, что ли, воля, землица?.. Землицы много, с умом на всех хватит, да не на всех, а на каждого…» Мысли Арсения Егорыча вились, словно тропинка вокруг кустов и кочек, к дальней цели, в такт шагам похрупывал снег под подошвами, споро передвигались ноги.

С юношеских лет не ходил Арсений Егорыч ни в драных онучах, ни в коротких постолах, ни в заскорузлых опорках, только лапти использовал иногда по летнему сухому лесу, чтобы легче было и ноги не прели, а на любое время года имелась у него добротная обувь. Вот и сейчас он шел почти как на лыжах, в подшитых, на смоленой дратве, валенках, и чувствовался под снегом упругий покров корней, мха и старой хвои.