Николай Самохин - Рассказы о прежней жизни [сборник litres]

Это матери было маслом по сердцу. Она возгордилась.

– На детей я не погрешу. Они меня не обижают. И люди к ним хорошо относятся. Ко мне тут недавно – я в городе была, у дочери – Семейничиха забежала, соседка бывшая. «Ой, Анисимовна! Это не про твово ли Тимку нонче по радио говорили? Не поняла, чо говорили, а вроде как про твово». Про моего, говорю, наверное, что ж тут такого. Про него плохого не скажут – я не опасаюсь… А это не твой ли, спрашиваю, Ванечка возле милиции на портрете висит: разыскивается злостный рецидивист?.. То-то ты ему, мокроносому, все потакала: огурцов с чужой грядки надрал – молодец, Ванечка; овцу колхозную, зарезанную, привезли с дружками под черемшой (за черемшой, видишь, поехали) – давай сюда и овцу… Нет, я своим потачки не давала…

Мать села на любимого конька. К старости это все чаще стало с ней случаться. Артамонов крутил головой: сочинила, наверное, про радио. Что-то он не помнил никакой передачи. Разве только о книжке информация проскочила. И друг хорош – в Испанию его метнул.

Чтобы перевести разговор и отвлечь внимание от своей персоны, он, усмехнувшись, сказал:

– Мать у нас героическая… Ты знаешь, ведь она жизнеописание свое составляет. Специально для меня.

Это было правдой. Мать ему как-то созналась: «Я, Тима, тебе про свою жизнь пишу. Уж много написала. Как раньше жили, как бедовали – все подряд, голимую правду. А то помру, а тебе, может, пригодится что…»

Товарищ начинание матери горячо одобрил. Про связь поколений заговорил, про ответственность литераторов перед правдой жизни.

А мать вдруг огорошила Артамонова.

– Я, Тима, сожгла ведь писанину-то свою. Почти две общих тетрадки написала – и сожгла.

– Как… сожгла? – Артамонов даже привстал. Он когда-то, посмеиваясь внутренне над ее затеей, снисходительно сказал: «Пиши, пиши, мать. Глядишь, опубликуем твои мемуары». Но она серьезно взялась. И сестра ему, при случае, заговорщицки сообщала: «Мать-то… пишет». И теперь он представил, как сгорел в огне этот многолетний труд. Труд – а что же еще! И какой! Мать никогда в школу не ходила, самоучкой осилила грамоту, писала как слышала, безо всякой грамматики, даже точек и запятых не знала – отделяла мысль от мысли вертикальными черточками. Да разве в этом только труд! Ведь это же… снова все пережить, перечувствовать, над каждой строчкой слезами облиться: уж он-то знал, как они, строчки, даются… С ума сойти!

– Да они у меня на телевизоре лежали, – стала оправдываться мать, – а Танюшка добралась (речь шла о младшей девчонке брата), ну и разрисовала все красным карандашом. Я тебе их такие-то постеснялась отдавать, испорченные.

– Мать, да ты… – Артамонов чуть не ляпнул «сдурела». – Ты понимаешь, что натворила? Да неужели бы я под ее каракулями твои не разобрал? Да я бы стекло взял увеличительное… Сожгла – а! Ты подумай! Гоголь, понимаешь… Николай Васильевич. Да что вы, ей-богу, за люди за такие, что за порода?

Он искренне расстроился.

Мать сидела как виноватая девчонка.

– Тим, – попросила робко. – Да ты не убивайся – я снова напишу.

– Да, старик, чего уж ты так! – бодро хлопнул его по плечу товарищ. – Мамуля опять напишет. Напишем, мамуля, а?

«Напишет… – подумал Артамонов. – Когда-а?!»

И вот она – новая тетрадь – в руках у Артамонова. Необыкновенное и дорогое материнское наследство. Значит, писала, выводила свои закорючки. В этот-то год! Когда здоровой была считаные дни. У брата уже не смогла жить, попросила отвезти ее в городскую квартиру, к Анастасии. «Запаршивите вы здесь без меня со своей оравой, – сказала, – но нет больше сил. Оттопталась, видно».

Артамонов сманивал ее к себе, звонил несколько раз по телефону, уговаривал. Не в гости сманивал – пожить подольше. Тоже отказалась: «Не могу, сынка. Отъездилась. Не ходят ножки-то…»

А вот писала, помнила о нем. Уму непостижимо!..

Раскрыл тетрадь Артамонов только дома. Дождался, когда все разошлись: жена – на работу, Полинка – в школу, положил ее на журнальный столик, предварительно смахнув с него пыль, накопившуюся за дни их отсутствия… Не сразу начал читать: курил, очки протирал – волновался чего-то.

«Воспоминания о своих прошлых лет , – так называлось материнское сочинение. И дальше – без точки, без запятой, не с “красной” строки: – родилась я под Тулой как раньше называли Росея детства мое было очинь трудное да в то время и родителям моим жилось нислатка как рассказывала моя бабушка маево отца мать щас то мы говорит харашо живем мы вить вольнаи хоть и работаим у барина а вот мои родители были крипосные да спасибо нашему барину его дет выиграл в карты все имения и давал обищание если выиграю то всех распущу крипосных так и получилось что Еременко выиграл у Быкова все имения и всех распустил…»