Николай Самохин - Рассказы о прежней жизни [сборник litres]

Брат Константин встретил их у калитки дома, выскочил на шум мотора, догадался. Почерневший, щеки запали, в усах – седина (вроде бы Артамонов не замечал ее раньше). Сейчас он выглядел на все свои сорок, хотя обычно ему давали меньше.

Зашли в дом.

– Братуха, – тихо сказал Константин. – Извини, что с этого начинаю… Водки не привезли? Запеклось все. – Он, скривившись, помял горло.

– Водки нет, Костя. Мы же рано выехали. А денег – куча.

Артамонов, правда, приехал с деньгами. Как раз перед этим перечислили ему аванс за одну небольшую книжонку. Он сбегал вчера в сберкассу и снял почти все, что там оказалось. Оставил маленько на хозяйство. Думал из этих денег послать сколько-нибудь матери. Он ей регулярно не помогал. Изредка, с какого-нибудь гонорарa, высылал сразу сотни полторы-две. Стыдился, что мало. И еще больше стыдился, когда мать потом, при встрече, говорила ему: «Сынок, да зачем ты? Такие-то деньжищи! У тебя своя семья, да Михаилу еще помогать надо…» Для нее это были «деньжищи». Господи!

В магазин они пошли вместе: еще не было одиннадцати, и Артамонову могли не отпустить, а Константина все здесь знали.

– С девчонками-то как управляешься? – спросил по дороге Артамонов.

– Соседка забегает. А в основном все на Тайке. – Это он говорил о старшей своей, семикласснице. – Хорошая девка растет. Не знаю, что бы делал без нее.

И еще спросил Артамонов настороженно:

– Костя… Когда это случилось?

– Вчера утром. Я на часы не поглядел – не до этого было. – Он стал рассказывать подробности, которые не успела сообщить Артамонову сестра: – Она ведь сюда приехала, чтобы в больницу лечь. У нее в последнее время ноги опять начали отказывать – тромбофлебит разыгрался. Надо было в стационар, а у Таськи там ничего не получалось: нет мест, подождите. А тут наш главврач, Володя, – молодой парнишка, но толковый, – говорит: «Константин Петрович, везите бабу Кланю (он ее хорошо знал), везите – я ее у себя положу». Ну, созвонились. Борька дяди Васин запряг своего жигуленка, притартал ее сюда… Думаешь, легла она? Фиг! «Пока Александру не выпишут – не лягу, и точка». И, конечно, к плите… – Константин помолчал. – Девятого утром – я спал еще (устряпался за эти праздники, провались они!) – поднялась раньше всех, напекла оладий, девчонок разбудила, меня, накормила всех. Стала уговаривать меня поросенка резать: давай, мол, пока выходной. А то завтра опять закрутишься… И вдруг ей плохо сделалось. Я «скорую» вызвал – у меня телефон теперь дома… Ты знаешь, она еще сама до машины дошла… А не довез я ее буквально двести метров. Тряхнуло на какой-то ямочке, она захрипела, глаза закатились – и все! В считаные секунды…

Еще они прошли молча.

– Все-таки, Костя, хотя бы примерно… во сколько?

Константин подумал:

– В девять где-то… в полдевятого. Не раньше.

– Так, – сказал Артамонов. – Значит, верно – будил…

Костя не понял, о чем он. Да и не услышал, наверное.

– Тебе отец снится? – спросил Артамонов.

– Редко.

Артамонов усмехнулся:

– Меня выбрал.

– А что?

– Приходит, – сознался Артамонов. Не сказал: «Живет во мне», – как называл это сам. Сугубый материалист Костя (ему учительство предписывало быть материалистом) такой формулы не понял бы. – И вчера приходил. Как раз в это время. Я отчего у тебя и допытываюсь – когда?..

«Меня выбрал», – думал Артамонов. Даже вроде бы с какой-то гордостью думал. И догадывался теперь – почему. Отец любил его, старшего сына, больше других детей. Хотя никогда не говорил об этом. Да что не говорил: он его по голове за всю жизнь не погладил. Но Артамонов знал про отцовскую любовь, чувствовал ее. Уже когда сам стал взрослым мужчиной, отцом, приезжая к родителям, где-нибудь за столом, среди общего разговора, обернувшись к отцу, вдруг ловил на себе остановившийся его взгляд: отец, забывшись, любовался сыном, и Артамонову даже неудобно становилось – за что?

Отец, когда заболел и признали у него рак желудка (но ему, конечно, не сказали), на операцию и то не согласился без совета с Артамоновым. Артамонов тогда специально приехал, долго разговаривал с врачами. Те отпускали отцу месяца два. Если без операции. А если, мол, прооперировать – есть шанс, что протянет и несколько лет. Кто их поймет, эскулапов этих.

Артамонов посоветовал: «Соглашайся, батя».

А рак-то оказался неоперабельным. Отца зашили, сказав: вырезали у тебя, дядя, язву – будь спокоен. И он после этого жил еще восемь месяцев. Последние три, правда, уже не поднимался с постели.