Исай Давыдов - Опасная женщина

Он не мог кричать на нерадивых литсотрудников, как кричал его предшественник. Он задыхался и говорил тихо, и оттого не все и не сразу поняли, что говорит он очень дельные, умные и нужные вещи.

Постепенно его авторитет стали признавать. И только двое совсем молодых журналистов, недавно закончивших журфак, считали его трусом, потому что он забраковал у них острые критические статьи.

Ребята эти были смелыми и громко, не боясь последствий, называли его трусом во всех отделах редакции. А поскольку книжное издательство находилось в этом же здании, ребята как-то зашли к нам и тоже назвали редактора трусом.

Наш директор возмущенно, оборвал их:

— Вы же не знаете его! Вы здесь без году неделя. Почему так говорите?

— Мы видим! — ответил один из них.

— Ничего вы не видите? — резко сказал директор. — Вам надо пуд местной соли съесть, пока начнете что-то видеть и понимать!

Он поднялся и вышел из комнаты, захватив с собой папиросы. У него еще не было своего кабинета. Мы работали все вместе — директор, редакторы, техред, корректорша. И когда он бывал чем-то расстроен — уходил курить в скверик возле редакции. Больше ему негде было уединиться.

— Подхалим, да? — спросили у меня молодые журналисты, когда он вышел.

— Не замечал. — Я отрицательно помотал головой. — Этого за ним не замечал.

Вернулся директор, когда их уже не было, и, видимо, все еще не успокоившись, произнес:

— Что они понимают?.. Трус… А он Караханову печатает… Тот-то, до него, боялся…

— Что-то не видел в газете подписи Карахановой, — отреагировал я.

— Ну, видели Осипову… Не может же он печатать ее еще и без псевдонима…

Действительно, появились в газете материалы Осиновой — глубокие, остроумные, с еле уловимой грустинкой. Еще и гадал я: кто же такая Осипова? Вроде новые сотрудники не появлялись…

— А почему Караханову нельзя печатать? — поинтересовался я.

Директор снова замкнулся и тихо ответил:

— Когда-нибудь узнаете. Не спешите!

Потом закурил (у нас это было свободно — как и по всем редакциям в те годы) и совсем другим тоном спросил:

— Вы вёрстку Михайловой кончили?

Я понял, что расспрашивать о Карахановой бесполезно.

После этого разговора захотелось хотя бы увидеть ее. Помог случай — заместитель директора лекционного бюро принес нам брошюру о хорошем сельском лектории. И вот с замечаниями по этой рукописи отправился я в лекционное бюро.

— Вы лучше вызовите автора к себе, — посоветовал мой директор. — Что вы, к каждому автору будете бегать?

— К каждому не буду, — ответил я. — А тут нетрудно и дойти.

Шеф мой только плечами пожал. Он так и не понял, зачем иду я в лекционное бюро.

А в незнакомой организации я растерялся. Там сидели сразу три женщины. Одна — ее стол стоял напротив входа — была очень красивой. Изящная, темноволосая, лет тридцати, она была одета совсем не по-рабочему — черное платье, пестрая цыганская накидка, длинные серебристые бусы, замысловатые серьги с подвесками. У нее были очень ярко накрашенные губы и прямой, снисходительный взгляд. Взгляд женщины, понимающей свою красоту.

Сбоку, возле дверей, сидела белокурая румяная девушка. Она показалась мне очень симпатичной, но на фоне черноволосой красавицы выглядела бледной и невзрачной.

В углу куталась в пуховый платок еще одна женщина — маленькая, худенькая и большеглазая. Она молча взглянула на меня, потом опустила свои большие глаза к бумагам и больше не поднимала их. Сколько ей лет, даже примерно, я не понял.

Почему-то подумалось, что яркая красавица — это и есть та самая Караханова. Очень подходящий образ для загадочной женщины… И, пока разговаривал с заместителем директора, украдкой разглядывал ее.

«Что с нею случилось? — гадал я. — Ссыльная?.. Не должно быть? Работала в газете — а ссыльных туда не берут…»

Кто-то вошел в лекционное бюро и громко произнес:

— Любовь Осиповна! Вас просил зайти Худолеев.

«Любовь Осиповна! — отметил я. — А псевдоним — «Л. Осипова». Это должна быть Караханова!»

Но поднялась не черноволосая красавица. Встала та маленькая большеглазая женщина, что куталась в платок в углу.

Она вышла из комнаты так быстро, что я и не успел толком разглядеть ее. Лишь и запомнилось — маленькая да большеглазая.

Снова увидел я ее через несколько дней в рыбном магазине. Она стояла в очереди у кассы вместе с высокой худой девочкой лет тринадцати, тоже большеглазой. Девочка была повыше Карахановой.