Александр Шаров: Смерть и воскрешение А.М. Бутова (Происшествие на Новом кладбище)

От этого — но тут играли роль не только внешние причины — она словно бы вжалась в землю, как бы наполовину в нее ушла. И то, что осталось, тоже всем существом тосковало по земле, по последнему покою. А она жила.

Она стала ходить в церковь, и вместо прежнего аромата духов, за ней стлался стойкий запах ладана, свечей и еще чего-то холодного и неуловимого: близкой смерти?

Однажды, когда в доме никого не оказалось — Бутов был на работе, Наталья Михайловна ушла к заказчице, а Варвара Борисовна в церковь, — Костя снял все картины в комнате Варвары Борисовны, с корнем вырвал крюки, раздражавшие его дурацкие светильники и перенес старухины вещи частью в коридор, частью в темную каморку, а комнату занял сам.

— Как же так? — робко спросил Бутов, когда вернулся с работы.

— Надо самой уступать дорогу согласно правилам уличного движения, — поучительно ответил Костя. — Кто не умеет — дадим по мозгам.

Он говорил, ни на минуту не прекращая работы, перенося в старухину комнату ржавую рапиру, книги, диван-кровать, шкаф, гантели, стол, велосипедный насос и умело прилаживая свое имущество в подходящих местах.

Когда старуха под вечер вернулась из церкви, приборка уже закончилась. Она открыла было дверь в прежнее свое обиталище, все поняла, будто давно ожидала того, что произошло сегодня, часто закивала седенькой головкой на тонкой морщинистой шее и скрылась в каморке.

А Костя сказал вслед:

— Старикам, как говорится, почет, а молодым подавай жилплощадь.

Слыхала ли старуха Костино напутствие, неизвестно. А Бутов слышал, конечно. Но не вмешался. И в нем возникло ощущение предательства: что, вот, он совершил предательство и неизбежно сполна за него расплатится; так неизбежно, что если расплата не придет до его смерти, то, значит, есть другая, загробная жизнь, где она совершится, не может несовершиться.

Костя тем временем, что-то такое насвистывал, задвинул дверь в соседнюю комнату шкафом, совсем отделяясь от остальной квартиры.

И еще Бутов почувствовал, но не так четко, не так передаваемо словами, будто какая-то сила — жизнь? — влекла и влечет его по стержню бурного течения, где один берег пологий, в розоватой дымке — небытие до рождения, а другой — неразличимый глазом, хотя и близкий, — небытие после смерти. И к тому, что влечет вдоль русла, протянулись тугие, как струны, тросы; трос лопнет, и сразу из ничего, то есть не из «ничего», а из этой самой силы жизни, возникнет другой — «порядок в танковых войсках», как говорили в войну. Но вот тросы стали лопаться, не заменяясь, так что осталось их совсем ничего, и Бутова сносит к другому, уже различимому берегу. Такой именно картины зрительно не возникало — мысль вещь нагая и лишь потом обнаруживает свою суть — думалось проще: «все как-то становится ни к чему, больше и больше — ни к чему».

И думалось так, когда Наталья Михайловна впервые сказала нелепый стишок — «И страстью воспылал…», а в углах ее губ возникла улыбочка.

Думалось так, когда старуха скрылась в темной каморке, отделенной от коридора ситцевой занавеской; из каморки не доносилось ни звука, будто она умерла там в душной темноте; но не умерла же. А из бывшей старухиной комнаты звучали четкие Костины шаги и насвистывание.

Все ближе и ближе к неразличимому берегу.

Варвару Борисовну именно со дня ее переселения стали называть эта, точно самим себе всякий раз подтверждая, что старухи, собственно, и нет, а осталось нечто эфемерное, безымянное; а перед такою, почти несуществующей — какая же может быть вина?

Эта почти не выходила из комнаты, даже готовила себе там на электрической плитке. Прошмыгнет в туалет или на кухню за водой и обратно, как мышь в нору.

А иногда эта затаивалась за занавеской, караулила Костю, единственного человека на свете, к которому была привязана последней неразделенной любовью. В темноте прихожей она плохо видела и часто принимала Бутова за его сына, ловила за рукав и несмело гладила — почти не касаясь, почти по воздуху: «Котик… Котенька» — «с» она не выговаривала. Бутов затаил дыхание, чтобы она не узнала его. А она погладит и скроется в каморке.

Как-то Костя сказал:

— Эту бы в дом для престарелых: четырехразовое питание, уход. Есть у меня лоб знакомый — устроит.

Бутов промолчал. А Наталья Михайловна пожала плечами — Пускай копошится… Ненадолго…

— Как бы она со своей печуркой нас не спалила, — лениво возразил Костя, прерывая разговор.