Арнольд Каштанов: Коробейники

«И что же ты собираешься делать?» — спросила и осторожно по­глядела: может быть, он уже говорил, а она и это прослушала? «Пойду конструктором,— сказал он.— К вам с Валерой». «Только не конструктором». Она приняла его слова всерьез. Он спросил: «По­чему?» Объяснять она не любила. Считала, что ее и без объяснений должны понимать. Подумала, робко сказала: «Поздно тебе уже к нам».

Он понимал: у конструкторов категории, они присваиваются от стажа, как звания военным за выслугу лет. Начинать ему сейчас сна­чала— значит, сразу записаться в недоросли. «Мы с Валерой сей­час получаем по сто двадцать пять, меньше почти любого рабочего, а ты даже это только через пять лет получишь»,— сказала Ляля. Он спросил: «Советуешь мастером в цех?»,— «Нет, только не в цех».— «Куда ж тогда?» — «Конечно, в науку».

Он усмехнулся. Она покраснела, сообразив, что сказала не то, и рассердилась: «Они же тебе обещали, должны же они что-то сде­лать, ты же уволился из-за них!» Рядом с ее серьезностью обычное человеческое чувство юмора выглядело неприличной, чуть ли не по­рочной привычкой. «Тебе не холодно?» — спросил Юшков.

Подозрительно покосилась на него: не понимать ли это в том смысле, что пора расходиться? На всякий случай сказала: «Прохлад­но... Как узнаю, что в институте, позвоню тебе». Поднялась. Непо­хоже было, что она позвонит. Помедлили. Каждый ждал, что скажет другой. Юшков простился.

На третьем курсе была какая-то вечеринка, сидели за столом, кто-то рассмешил Лялю, и Юшков, разговаривавший с ее соседом, в какое-то мгновение ее не узнал. Увлеченный разговором, он видел ее боковым зрением, не думал о ней в ту минуту и вдруг заметил, какая красивая девушка сидит близко, и как хорошо смеется, и как блестят ее глаза, и какое лицо живое, необычное, и тут же с удивле­нием сообразил: это же Ляля Хохлова! Ту незнакомую Лялю Хохло­ву, которая, может быть, жила всего мгновение, созданная игрой света и тени, может быть, даже привиделась,— эту Лялю с тех пор он видел всегда. Какое бы ни было выражение лица у Хохловой, для Юшкова в нем навсегда осталось от того мгновения что-то, что видел он один и не видели другие. И странно, в тот же вечер Ляля это почувствовала. Внимательно присматривалась к Юшкову, когда их глаза встречались, взглядом спрашивала: что? Они оба уже чувство­вали присутствие и внимание друг друга, понимание этого связывало их, создавало напряжение, которое усиливалось с каждой встречей. В молчаливости и медлительности Ляли Юшков стал видеть особую глубину. Он недоумевал: как же другие этого не замечают? Один парень как-то сказал: «Лялька Хохлова? Она же дура несусветная!»

То, что возникло между ними, осталось невысказанным и вме­сте с тем как бы уже прожитым, но особая неловкость сохранилась и в компаниях странным образом продолжала связывать их. Потом Ляля вышла замуж и разошлась через месяц после свадьбы.

Прошло несколько дней, и погода изменилась. По утрам было тепло, днем припекало. Раскручивались, выпрямлялись листья де­ревьев, теряли младенческую нежную клейкость. Юшков выходил из дома рано, когда еще чувствовалась бодрящая свежесть. Он стоял в учрежденческих очередях, объяснялся в кабинетах, ждал кого-то перед дверьми с табличками, кого-то ловил в коридорах («Не вы ли товарищ Смирновский, мне сказали обратиться к Смирновскому, я прописываюсь к матери, она пенсионер...»). Он находил старых прия­телей в заводских цехах, на станциях техобслуживания, в конструк­торских бюро и автобусных парках, с одним обедал в механизирован­ной столовой, где на хромированных стойках грелись подносы с едой, с другим пил пиво в дощатом павильончике у автобазы, курил в про­хладных полутемных холлах с мягкими креслами и на ошкуренном бревне возле врытой в землю бочки из-под солидола и вросшего в хлам ржавого автомобильного кузова («Тут тебе, старик, любую тачку сделают не хуже новой, но они гребут, старик, ох как они гребут, а ты за сто двадцать начальник над ними, а у них прямой контакт с частничками...»); залезал на галереи прославленного сборочного цеха, видел, как плывут под ним автомобильные двигатели и кабины, выстраиваясь, как корабли на рейде, у портов и причалов главного конвейера («При­писок и фиктивных нарядов у нас нет, это верно, но если я рабочему двести пятьдесят не обеспечу, он от меня уйдет, так что смотри сам, что лучше...»), бродил по улицам, приторно пахла в скверах сирень, насыщалась зеленью, теряла солнечные, желтые оттенки листва, мо­лодой, яркой травой затягивало рассыпанный по газонам черный торф, в автобусном парке старый приятель в конторке с автомобиль­ными сиденьями вместо кресел сказал ему: «Работать всюду можно», но ни одна работа ему не нравилась. Чем ближе узнавал он, тем труднее было выбрать и решиться.