Виталий Маслов - Восьминка

— Сторово! Болеешь? Ницаго! Вельшар есть, болеть не будешь!

Подошла к Сусанне, поняла, что тут дело худо, сказала, извиняясь:

— Мяса-гостинца не привез! Ненароком в деревню я ехал, ненароком! Не привез гостинца! Бригадир меня послал… В цум не заезжал — сгорей сюда! Цей робят? Переселенца? Спросил я: «Есть молоко?» «Нету, — говорят, — молоко!» «Почто нету?». «Корова нету!»… Ах-ох, гостинца не привез!

Раньше было так: у Сусанны какой-нибудь простенький подарок заранее приготовлен, и ненка всегда что-нибудь вкусное гостинцем везла. Но что делать? Не то время…

Сусанна шевельнула рукой, мол, не расстраивайся!

Но ненка не разглядела, продолжала:

«Цяй, — спрашиваю, есть?» — «Есть, говорят, — цяй!» Я бежал, думал: «Сменяю цяй хорошему человеку, тебе мясо отдам. Весь холка!» Бригадир дал, менять послел, молока нада, цяй нада!

Немка вышла в сени, вернулась с розовой четвертиной оленя. От мяса несло морозом.

— Во какой холка! Зад! Велел бригадир: «Всю за одну пацку, за пийсят грамм отдай, цяй вози! У нас один женщин родил, цяй нету — молока нету, помирай завтра ребенок!»

Водрузила гостья холку на стол, на тот же стол, с чаем рядом.

Глянули дети: край холки отрублен неровно, розовые полоски просвечивают на солнце. И тут же — в укромное место, на теплую печь юркнули.

Слышала бабка, как старшие заталкивали вглубь, подальше от края, младшую сестренку, уговаривали не плакать.

— Обидели? — напрягаясь, еле слышно спросила Сусанна.

— Не! — жестко и сердито ответили с печки. — Рева она!

— Сколько цяю дашь? — спросила ненка. Она всегда говорила громко и отрывисто.

Сусанна лежала неподвижно, не шевеля ни головой, ни губами.

Ненка поглядела на чай на фанерке:

— Тут мало! В один цяйник. Мало!

Сусанна лежала все так же молча, открыв глаза, видела сучки в полатницах и ощущала, слышала, чувствовала все сразу: как ходит ненка по комнате, как передвигает ноги и оставляет мокрые следы, как лежат на столе рядом и чай, и мясо, если смотреть со стороны ненки, как дети шевелятся на печи, и стала душа наливаться холодом, словно струился он туда прямо от розовой, кинутой на стол холки.

«Не дожить ведь, не дожить… Не подняться даже…» — тоскливо подумала она, и ложилась эта мысль на грудь ее неотвратимыми тяжкими плитами.

Ненка, удивленная молчанием, подошла к кровати, глянула в невидящие глаза старухи, пожалела ее, решила, что расстроилась Сусанна из-за невозможности мясо выменять, сказала, сожалея о том, что говорит:

— Ницаго! Разрублю, цясть тебе дам! А на другу цясть у других менять буду! Хороша мясо! Рубить?! Меняшь цяй?!

В голове у Сусанны стало мешаться. Она напряглась из последних сил, чтоб не утерять, не упустить кончики мыслей, не впасть в беспамятство…

— Совсем ты худой стал, бабка-старух! Совсем худой! Ись ната! Ись ната! Меням! Не убьет бригадир! Пошел я рубить!

А за этими добрыми словами все явственней и отчетливей слышала Сусанна — плачет на печи младшая девочка, даже чувствовала, как вздрагивает она, как гладят-успокаивают ее сестры, а она тихо-тихо, — и Сусанны слышала это удивительно явственно, явственней, чем громкие слова ненки, — тихо-тихо просила:

— Мясо… Красненькое… Капельку… Капельку…

Ненка взяла со стола тяжелую холку, и вскоре из сеней послышался звук разрубаемого мяса: сперва мягкий, глухой, потом звонкий — кости хватил топор…

У Сусанны закрылись глаза, тело ее осело как-то, голова будто бы приподнялась на подушке, а подбородок беспомощно в грудь уткнулся…

— Бабушка! — испугано вскрикнула старшая девочка и кинулась с печки к Сусанне. — Бабушка!

Она спрятала лицо в постель рядом со старухой и горячо заплакала:

— Не меняй, бабушка! Не меняй, Родненькая! Не надо. Глупенькая она еще, маленькая, оттого и плачет… Не меняй, бабушка-а!..

Сусанна Карушкова еще понимала, еще чувствовала эти жалостливые слова, и ей от них вроде бы даже полегче стало… Но того, как ненка дверь снова открыла, она уже не услышала. Уже ничего вне ее для нее, Сусанны Карушковой, уже не существовало. Лишь где-то очень далеко, почти неуловимо, тоненькой-тоненькой последней ниточкой текла и растворялась мысль, что не зря она перину вытащить из-под себя велела. Метила — кому-нибудь сгодится, а вышло — сыну родному.

Широкий короткий нож для разделки рыбы.