Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

В суровых просторах Камчатки, где «человек стоит ровно столько, сколько стоят его божества» (Экзюпери), будущий писатель столкнулся с людьми, в которых словно в замороженном, оледенелом состоянии жил огромный внутренний драматизм. Огонь под пеплом, головешки грандиозных пожаров — таковы многие характеры, собиравшиеся у таежных костров. По своей и чужой воле. Были здесь и идеалисты, «разбившиеся» о какие-то сложности и грубые преграды жизни. Были юноши, жаждавшие увидеть край света, бросившие вызов домашнему уюту. Были и такие, как будущий герой «Судьбы» и «Имени твоего» Федька Макашин — начальник полиции в годы оккупации, в душах которых «словно опустилась тяжелая плита», отделив прошлое…

Среди сплавщиков встречались люди, полюбившие эту работу за элемент риска, свободы, известной «безначальности». В бригадах лесорубов появлялись беглецы нередко от собственной тоски, разъедавшей их среди размеренной, упорядоченной жизни. Чудаки и правдолюбцы, обнаженные души, которые вовремя не умели себя «сузить» («широк русский человек, не мешало бы сузить»), сходились на таежных тропах. «…На пути встречались то и дело яркие сильные характеры, люди с богатыми и сложными судьбами, легкие и певучие люди, словно бубенчики, или наоборот — все в себе, многослойные, заговорившиеся от жизни намертво, и проходил не один день и не два, чтобы человек приоткрылся», — вспоминал впоследствии писатель в «Страницах автобиографии».

И вот по ночам, когда в поселках лесорубов переставал работать движок, достав свечи, недавний солдат, юный пахарь на Брянщине, начинал писать. Но где взять веру в свои способности? Ту счастливую убежденность, что в тебе достаточно и нервного движения, и «пламени ума», которые способны создать, «смоделировать» художественное пространство, самодвижущиеся характеры?

К счастью, на пути молодого писателя встретился интересный человек — журналист Л. С. Рослый…

Он давно заметил высокого спокойного человека, в кирзовых сапогах, с обветренным лицом, с руками, явно умевшими «ладить с работою любой». Прирожденный газетчик, любивший жить и работать, как будущий Семен Пекарев («Судьба»), в газете, «этом нервном, мгновенно отзывающемся на малейшие изменения и перемены организме», он уловил в неловком, крепко скроенном рабочем особое богатство. Нет, не просто богатство зрительных впечатлений, слуха на народную речь.

«Чувство катастрофы — это категория души русского интеллигента», — замечал М. М. Пришвин. В Петре Проскурине жил целый мир смятенья, тревог, борьбы. Чувство катастрофы, тревоги, обостренной боли за каждого человека, брошенного в пространство истории, — оно и делало накопленное богатство впечатлений активным богатством! Это прозорливо угадал Рослый, первый наставник и друг Петра Проскурина. Он угадал и жажду художника найти выход для людей из «дня смятенья» (название одной из книг Петра Проскурина), из «века смятенья»… И выход не иллюзорный — угадать сквозь толщу бед вестников добра, услышать именно «совесть», голос братства, родства.

Именно Рослый настоял на том, чтобы Петр Проскурин — ему было уже за тридцать — дописал до конца свой первый роман «Глубокие раны» (1960). Вместе с небольшой книжечкой «Цена хлеба» (1961) этот роман и стал серьезным литературным дебютом писателя.

В романе Леонида Леонова «Русский лес» юная Поля Вихрова, попав в Москву из лесного городка Лошкарева в канун Великой Отечественной войны, не умея деликатно промолчать, искренне возмущается: ее весьма пожилая собеседница, Наталья Сергеевна, штопая на кухне чулок, три раза повторила в беседе с ней слово «судьба». Поле кажется, что слово «судьба» попросту придумано людьми как помощь… своей слабости, оправдание своего ничтожества!

«— …Мы на эту тему даже коллективное обсуждение у себя в Лошкареве провели, два дня бранились и выяснили наконец, что это — вредное слово слабых, ничего не выражающее, кроме бессилия. Так что судьбы-то нет, а есть только железная воля и необходимость.

Наталья Сергеевна улыбнулась, и за весь разговор это была первая ее улыбка.

— Все зависит от того, Поленька, откуда рассматривать человеческую биографию, с начала или с конца. В вашем возрасте мы тоже мечтали о великих делах, читали рефераты, с динамитцем играли, спорили до хрипоты… И вот через тридцать лет я чиню чужой немытый чулок, чтоб заработать на молоко для внучки. А ведь я бывала на самом верху жизни… и, признаться, вовсе не сожалею о том, что она разжаловала меня… просто в люди! Но я не знаю, как это получилось. Человеку и свойственно меру своего удивления называть судьбою, вот. Однако вы правы в том смысле, что молодость длится до той поры, пока он не произносит впервые это слово судьба в применении к себе».